Я испытываю огромное, ни с чем не сравнимое облегчение: Ханна не приходит в ужас от того, что в мою жизнь вошёл Алекс, и не злится за то, что я ничего ей не рассказала.
Единственное, что она говорит, выслушав мой рассказ, это:
— Так ты была там? Прошлой ночью?
Её голос странно срывается и дрожит, словно она снова готова расплакаться.
Я киваю.
Она встряхивает головой и смотрит на меня так, будто видит впервые в жизни.
— Не могу поверить. Нет, не могу. Ты вышла из дому в ночь, когда шли рейды — из-за меня?!
— Ну... да... — лепечу я и переминаюсь с ноги на ногу. Такое чувство, что я молола языком целую вечность, и всё это время Ханна и Алекс не спускали с меня глаз. Щёки занимаются пламенем.
В ту же секунду раздаётся громкий стук в дверь, ведущую в магазин, и слышен голос Джеда:
— Лина! Ты здесь?
Я лихорадочно машу на Алекса руками, Ханна толкает его в пространство позади двери как раз тогда, когда Джед начинает её открывать с другой стороны. Образовывается узкая щёлка, и дверь останавливается, упершись в ящик с яблочным соусом.
В щели показывается Джедов глаз — он неодобрительно моргает на меня.
— Чем ты там занимаешься?
Ханна высовывает голову из-за двери и машет рукой:
— Привет, Джед! — радостно щебечет она, снова без труда переключаясь в другой режим — приподнятый, бодрый режим поведения на публике. — А я как раз заскочила к Лине, надо было кое-что отдать, и мы заболтались...
— Там покупатели ждут... — кисло тянет Джед.
— Я приду через секунду, — обещаю я, пытаясь подражать Ханниному развесёлому тону. Мысль о том, что Джеда и Алекса разделяет лишь тонкая фанера, приводит меня в ужас.
Джед что-то буркает и убирается, закрыв за собой дверь. Ханна, Алекс и я смотрим друг на друга в молчании. Потом все разом испускаем вздох облегчения.
Алекс переходит на шёпот:
— Я тут кое-что принёс для твоей ноги.
Он снимает со спины рюкзак, кладёт на пол и начинает вынимать из него перекись водорода, бактерицидную мазь, бинты, лейкопластырь, вату... Он опускается передо мной на колени и спрашивает:
— Ты позволишь?
Я закатываю свои джинсы, и он начинает разматывать рубашечную повязку. Не могу поверить — Ханна стоит рядом и смотрит, как парень — Изгой! — касается моей кожи. Знаю — такого она никак не ожидала, и я отвожу взгляд в сторону, смущённая и гордая одновременно.
Когда импровизированная повязка падает, Ханна резко и коротко втягивает в себя воздух. Я невольно закрываю глаза.
— Чёрт возьми, Лина, — говорит она. — Собака порвала тебя на совесть!
— Ничего, всё заживёт, — отвечает Алекс, и от звучащей в его голосе тихой уверенности тепло разливается по всему моему телу. Я приоткрываю один глаз и бросаю несмелый взгляд на свою икру. Желудок подскакивает к горлу. Похоже, что из моей ноги вырвали изрядный кусок мяса. Несколько квадратных дюймов кожи отсутствуют вообще.
— Может, тебе лучше обратиться в больницу? — с сомнением спрашивает Ханна.
— И что она там скажет? — Алекс отвинчивает крышку флакона с перекисью и увлажняет комочек ваты. — Что её собака покусала во время подпольной вечеринки?
Ханна не отвечает. Конечно, она понимает, что я не могу обратиться к врачу. Я даже имя своё произнести не успею — меня тут же отправят под конвоем в лаборатории или бросят в Склепы.
— Болит не так уж сильно, — говорю я и, конечно, вру. Ханна снова бросает на меня взгляд, как будто мы с ней никогда не встречались прежде, и я понимаю: она — возможно, впервые за годы нашей дружбы — поражена. Даже восхищена. Мной.
Алекс накладывает на рану толстый слой бактерицидной мази и начинает возиться с марлей и лейкопластырем. Кажется, ни к чему спрашивать, где он раздобыл всю эту роскошь. Ещё одно преимущество его службы, я так полагаю — беспрепятственный доступ в лаборатории.
Ханна тоже опускается на колени.
— Ты неправильно делаешь, — говорит она. Какая радость — снова слышать её обычный, командирский тон! — Моя кузина — медсестра. Дай я.
Она, фактически, отпихивает его локтем, чтобы не мешал. Алекс отступает и поднимает вверх руки, сдаваясь:
— Есть, мэм! — отчеканивает он и подмигивает мне.
Я начинаю смеяться. Меня накрывает приступ неудержимого хихиканья, и я вынуждена зажать рот рукой, чтобы ненароком вырвавшийся слишком громкий смешок не выдал нас чужим ушам. Мгновение Ханна с Алексом смотрят на меня в недоумении, а потом переглядываются и тоже начинают глупо улыбаться.
Я знаю — мы все думаем одно и то же.
Это безумно. Это глупо. Это крайне опасно.
Но, стоя посреди переполненной кладовки, в окружении коробок с чизбургерами, консервированными овощами и детской присыпкой, мы трое стали единой командой.
Теперь мы — против них всех, трое — против тысяч и тысяч. И всё же, хотя это полный абсурд, у меня возникает чувство, что, чёрт возьми, наши шансы не так уж плохи!
Неудовлетворённость — это оковы; значит, счастье — это свобода. Обрести счастье можно только через Исцеление. Значит, только через Исцеление можно обрести свободу.
— Из официальной брошюры Правительства США «Будет ли больно? Наиболее часто задаваемые вопросы о Процедуре», Ассоциация Американских Учёных, изд-е 9-е.
Теперь мы с Алексом видимся каждый день, даже тогда, когда я работаю в магазине. Иногда к нам присоединяется Ханна. Мы часто бываем на Бэк Коув, в основном по вечерам, когда берег пустынен. Поскольку Алекс во всех реестрах значится как Исцелённый, то наше общение — чисто технически — нарушением закона не является. Но если бы кто-нибудь узнал, как много времени мы проводим вместе, если бы видел, как мы хохочем, устраиваем водные баталии или бегаем наперегонки вдоль плавней — он бы точно что-то заподозрил. В городе мы никогда не ходим вместе: мы с Ханной всегда идём по одной стороне улицы, Алекс — по другой. К тому же, выбираем самые пустынные улицы, заброшенные парки, покинутые дома, словом, те места, где нас, по возможности, увидит как можно меньше любопытных глаз.
Нашим основным местом обитания становятся дома в Диринг Хайлендс. Наконец-то мне ясно, как Алексу удалось найти сарайчик в лесу той ночью и почему он с такой лёгкостью ориентировался в исчерна-тёмных коридорах и комнатах виллы, откуда мы бежали. Многие годы он проводил в покинутых домах по нескольку ночей в месяц — ему нравилось хоть ненадолго убегать от шума и суеты Портленда. Я понимаю — эти вылазки напоминают ему о жизни в Дебрях, хотя сам он об этом помалкивает.
