Ловлю ее ладонь, переплетая наши пальцы.
Я все это знаю. О том, что она сюда возвращалась. Все это время я не выпускал ее из вида, держал руку на пульсе. Хотел быть уверенным, что ей и правда ничего не угрожает, что слово, данное отцом, хоть чего-то да стоит. Ошибался, он пустил ее в расход, как только повернулся случай. Да, не своими руками. Но он знал, что ей грозит опасность, знал — и не предупредил меня.
— Я не знал, как поступить по-другому, да и времени подумать у меня не было. Прости, — прижимаюсь губами к ее виску. — Не думал, что все навалится вот так сразу. Верил в себя чуть больше, чем было нужно. Решил, что держу все под контролем, и это стоило мне слишком дорого.
— Почему ты не пришел раньше? Не развелся с ней? Сейчас же получилось…
— Был уговор, который они нарушили.
— Когда меня украли?
— Моя догадливая. — Киваю. — Именно когда тебя украли.
— Ты приехал туда ради меня?
— Очень бы хотел сказать именно так, но нет. Я оказался там случайно. Отец в последний момент попросил слетать.
— Он знал, что меня там держат? — Катя округляет глаза.
— Знал.
— Получается, он помог?
— Ты слишком веришь в людей. — Зарываюсь пальцами в Катины темные густые волосы. — Он просто испугался последствий.
— Если человек не верит в себя сам, в него должен верить хотя бы кто-то. — Катя пожимает плечами и привстает на носочки. Касается моих губ своими. — Я всегда-всегда в тебя верила.
— Я знаю. Иногда мне кажется, что только твоя вера и позволила мне остаться человеком.
— Ты самый лучший человек, Даник, самый-самый. Я не хотела ругаться, просто… Просто иногда мне кажется, что я намеренно хочу сделать тебе больно. Так же больно, как было мне, когда тебя не было рядом. Прости меня за это.
— Я часто думал о том, как бы сложилась жизнь, если бы я тебя не встретил.
— И к каким выводам пришел?
Она улыбается. У нее глаза горят. Такая она красивая. Моя.
Нет таких слов и поступков, чтобы описать, насколько сильно я ее люблю. Больше самой жизни. Кто-то скажет, что это ненормально, но мне плевать. Катя и есть моя жизнь. Мой многогранный мир с сотнями оттенков. С ней я не чувствую себя мертвым.
Одно я знаю точно: без нее я бы превратился в своего отца, только в тысячу раз хуже. Когда люди творят беспредел из собственной корысти, то в качестве искупления их ждет суд или смерть. Они это прекрасно понимают. Знают, что их поймают, потому что в глубине души осознают все уродство своих поступков. Понимают, что нарушают закон.
Но, когда люди творят зло из собственной справедливости, считая, что так правильно и их мотивы благие — вот тогда наступает ад на земле. Вот тогда они окончательно теряют ориентиры и человеческий облик. Когда на твоих руках море крови, ты отчаянно ищешь себе оправдание, которое в итоге находишь. В которое после бескрайне веришь. Потому что — разве ты мог творить все это зло просто так? Потому что ты такой человек? Нет. У тебя была благая цель. Справедливость. Твоя. Личная. И ты веришь в нее даже на смертном одре. Ты веришь, но ты уже не человек. Ты просто кусок дерьма, не имеющий ничего общего с людской расой.
— Да-а-а-н. Ты меня слышишь?
— Слышу.
— Так к каким выводам?
— Выводам? Мне кажется, что я бы все равно тебя нашел. Когда-нибудь.
Катя улыбается шире. Облизывает свои красивые пухлые губы и светится счастьем.
Когда я это вижу, меня отпускает. Так всегда было и так всегда будет.
* * *
— Сигареты принес?
Кидаю на стол свою открытую пачку и зажигалку. После ареста прошло больше месяца, прежде чем Токман позволил мне эту встречу с отцом.
— Травись на здоровье.
Осматриваю помещение. Стол, два стула и небольшое окно с решеткой. Папаша неделю назад заехал в зону. Суд, как и обещал Иван Александрович, не затянулся. Я бы сказал, даже наоборот.
— Какого заботливого я вырастил сына.
— Я изо всех сил стараюсь оправдать твои ожидания, — лениво улыбаюсь и наконец отодвигаю стул. Сажусь. — Что врачи говорят?
Спрашиваю и понимаю, что упиваюсь каждым таким вопросом. Знать, что он медленно подыхает, приятно.
Наблюдаю за тем, как его трясущиеся пальцы обхватывают сигарету и подносят ее к губам. Звук щелчка зажигалки триггерит, я слышу его как некий выстрел.
Наверное, это еще одна причина моего нежелания видеть этого человека. Он ходящее напоминание о смерти мамы. В наш дом ворвались из-за него, из-за дел, которые он проворачивал.
Закидываю ногу на ногу. Отец постарел и сильно сдал. За время, пока длился суд, он будто заживо сдох.
— В детстве тебе часто снились кошмары, — начинает свою вечную пластинку. — Ты плакал. Звал К…
— Я же просил тебя, — упираюсь ладонью в стол, подаваясь чуть вперед, — никогда не произносить ее имя своим поганым ртом.
— На самом деле ты знаешь, что не я виновен в ее смерти, — он улыбается, потирая подбородок. — У них была задача запугать, а не убивать.
— Закрой свой…
— Это ты, сынок, ты ее убил.
Он продолжает. Говорит что-то еще, но его слова не больше чем звуки. Тихие, отдаленные, не долетающие до моих ушей.
Я чувствую, как почва под ногами становится зыбкой, и перемещаюсь в прошлое.
Как сейчас помню тот наш дом. Лестницу, большую гостиную. Помню, как они кричали, угрожали. Тот, что выше, целился в маму, пока его подельник бил ее, чтобы она молчала, чтобы не плакала. Они были дерганые, нервные, будто под кайфом.
Я видел это со второго этажа и молча плакал, потому что боялся, что, если издам хотя бы звук, они будут бить и меня.
Я так сильно боялся, но все равно побежал вниз, хотел ее защитить.
Когда прозвучал выстрел, кровь была словно повсюду. Я помню ее на своих ладонях. Помню, как мама умоляла их меня не трогать. Именно в тот момент в доме появились люди отца. Он приехал позже, злой и пьяный.
Маму уже увезли на скорой. Она умерла в больнице. Большая потеря крови.
В ту ночь он первый раз меня ударил.
Смаргиваю. Нечеткое воспоминание врывается в мой разум назойливо, оно черно-белое. Мутное. Это похороны. Мамин гроб, перед которым отец стоит на коленях. Я плачу вместе с ним, прошу, чтобы мамочка от нас не уходила. Я плачу и вижу, как он изо всех сил сжимает ее пальцы. До этого момента я ни разу не видел эту картинку. Не помнил ее. Ее не было?
Очередная вспышка. Мои пальцы касаются курка. Мои детские пальцы.
Не различая пространства и абсолютно не понимая, где нахожусь, там или тут, сажусь в машину. Перед глазами дорога. Длинная дорога к нашему старому загородному дому. Я еду туда на автомате, зачарованно наблюдая, как дворники смахивают с лобового снег.
Пальцы, курок, ствол, сейф. Картинка складывается из пазлов, один за другим. Становится четче, сочнее.
Я вижу людей в нашем доме. Вижу плачущую маму и бегу в отцовский кабинет. Открываю сейф, потому что знаю пароль. Беру пистолет. Снимаю с предохранителя.
Я знаю, как пользоваться оружием, отец сам учил. В такие моменты я чувствовал себя взрослым, словно был с ним на равных.
Металл холодит пальцы, но я уверенно сбегаю вниз, вытягиваю руку. Что-то говорю. Мама умоляет, чтобы они меня не трогали, тот, что повыше, надвигается на меня огромной черной лавиной. Я нажимаю на курок. Звучит выстрел, но тот, в кого я стреляю, не падает.
Комнату сотрясает громкий крик.
Я роняю ствол и вижу кровь. Много крови. Мамино платье алеет. Я бегу к ней, плачу. Кричу, что не хотел. Она меня успокаивает. Целует и крепко-крепко прижимает к себе.
В детстве я думал, что она умерла на моих руках. Она гладила меня по голове, а потом отключилась. Тогда мне казалось, что она умерла, но нет, в тот момент она еще дышала. Я бы еще мог ей помочь…
Она скончалась в больнице. Скорая приехала не сразу. Отец — тоже.
Тех людей, что ворвались к нам, пустили свои же. Наша охрана была с ними в сговоре. Это я выяснил уже в тринадцать. Тогда я был уверен, что отец подстроил все это сам, а теперь понимаю, что его предали свои же. Все. И я в том числе.
