— Я думаю, мы должны сделать что-нибудь приятное для твоей тети, — решаю я, заставляя свой мозг сменить тему. — Своди ее поужинать или еще куда-нибудь. Несмотря на возникающий здесь синдром перекошенного Найтингейла, она милая леди, которая делает все возможное с ограниченными ресурсами. Она должна быть благодарна за это.
— Да, ей бы это понравилось.
— Она хороший человек. — Для большинства детей, мамы — это данность. Они просто знают, что их мамы будут любить их и заботиться о них. Воспитывать их. Пластыри, школьные обеды и все такое. Некоторые из нас знают лучше. — Никогда не принимай ее как должное.
— Ты что-нибудь слышал от своей мамы в последнее время?
Я уже говорил с ним о Шелли раньше, но вопрос все еще звучит боком. Мысли о ней приводят меня в постоянное состояние раздражения. Она точно не печет никаких вишневых пирогов.
— Она продолжает переписываться, желая собраться вместе и воссоединиться. Загладить вину или что-то в этом роде. Я сказал ей, что подумаю об этом, но каждый раз, когда она предлагает время и место для встречи, я придумываю какое-нибудь оправдание.
— Что ты собираешься делать? Ты хочешь увидеть ее?
Я пожимаю плечами, зачерпывая пригоршню воды, чтобы смочить волосы. Хотя солнце еще не над нашими головами, оно уже припекает.
— Я не знаю, сколько раз я смогу позволить ей выставить меня лохом, прежде чем у меня не останется ни капли достоинства.
Райли бесцельно водит руками по воде.
— Я знаю, что у нас не совсем такая ситуация. Моя мама заболела. Она не ушла. Но я бы все отдал, чтобы увидеть ее снова, поговорить с ней.
У него доброе сердце, но лучше бы он этого не говорил.
— Да, это действительно не одно и то же. — Потому что тоска по матери не заставляет его чувствовать себя идиотом.
Он кладет обе руки на доску и серьезно смотрит на меня.
— Я думаю, что я хочу сказать, если бы твоя мама умерла завтра, ты бы пожалел, что не поговорил с ней еще раз?
Слова Райли впиваются в мой мозг, как червяк, прогрызающий яблоко. Вопрос мучает часами, днями. Пока, наконец, неделю спустя, я не сижу в закусочной в Чарльстоне, делая ставки против себя через пятнадцать минут, собирается ли Шелли меня бросить. Вызывающий жалость глаза моей официантки не дают мне больших шансов, когда она снова наполняет мою кружку кофе.
— Хотите что-нибудь поесть? — спрашивает официантка, женщина средних лет с отросшими корнями и слишком большим количеством браслетов.
— Нет, спасибо.
— Есть свежий пирог, был испечен сегодня утром..
Хватит с меня этих чертовых пирогов.
— Нет. Я в порядке.
Тридцать минут. Вот почему я никому не сказал, и больше всего Куперу. Он бы сказал мне, что это произойдет. После того, как он надрал мне задницу и забрал ключи, чтобы избавить меня от еще одного унижения. Я понятия не имею, когда я стал доверчивым. Обманутым. Я собираюсь бросить на стол несколько долларов, как Шелли заходит в кабинку и устраивается за столом напротив меня. Ворвалась, как порыв ветра.
— О, детка, прости меня. — Она снимает с плеча сумочку и берет ламинированное меню, чтобы выветрить запах жары и асфальта из своих крашеных светлых волос. Ее энергия беспокойна и измотана, она всегда в движении. — Одна из девушек поздно вернулась с обеда, потому что ей нужно было забрать своего ребенка, и я не могла уйти на перерыв, пока она не вернется.
— Ты опоздала.
Она замирает. Поджимает губы и покаянно наклоняет голову.
— Мне очень жаль. Но сейчас я здесь.
Итак. Этого непостоянного состояния между не было и не будет.
— Что вы будете заказывать? — Официантка вернулась, на этот раз с обвинительной резкостью в ее тоне. Эта женщина мне нравится все больше.
— Кофе, пожалуйста, — говорит ей Шелли.
Женщина уходит с гримасой.
— Я рада, что ты мне перезвонил, — говорит мне Шелли, продолжая обмахивается меню. Я никогда не мог понять этого раньше, но я только что понял это. Ее неистовый характер вызывает у меня беспокойство. Всегда так было. Вечный двигатель настолько хаотичен. Как пчелы в стеклянной коробке. — Я скучала по тебе.
Я поджимаю губы на секунду. Затем я устало выдыхаю.
— Да, знаешь что, прежде чем мы пройдем еще десять раундов по этому, позволь мне сказать: Ты плохая мама, Шелли. И это довольно сомнительно, как ты натравливаешь нас с Купером друг на друга. — Она открывает рот, чтобы возразить. Я останавливаю ее взглядом. — Нет, это именно то, что ты делаешь. Ты пришла ко мне со всеми своими просьбами и извинениями, потому что знаешь, что Купер этого не услышит. Ты пользуешься тем фактом, что я мягкотелый, но тебе все равно, что это сделает с твоими сыновьями. Если бы он знал, что я здесь — я не знаю, он мог бы сменить замки. Я не шучу.
— Это не то, чего я хочу. — Любая претензия на солнечный настрой исчезает с ее лица. — Братья не должны ссориться.
— Нет, они не должны. И ты не должна ставить меня в такое положение. И знаешь, что еще? Разве это убило бы тебя, если бы ты время от времени пекла пирог?
Она моргает.
— А?
— Я просто говорю, — бормочу я. — Другие мамы пекут пироги для своих детей.
Она замолкает на некоторое время после того, как официантка приносит ей кофе. Пристальный взгляд за столом и складывает салфетку во все меньшие и меньшие формы. Я не могу не признать, что она выглядит по-другому. Ее глаза ясны. Кожа здоровая. Трезвость — это адский наркотик.
Опираясь на локти, она наклоняется вперед и начинает тихим голосом:
— Я знаю, что ужасно обращалась с вами, мальчики. Поверь мне, малыш, теперь я знаю, что такое дно. То, что мой собственный сын посадил меня в тюрьму, в некотором роде открыло мне глаза.
— Ты украла у собственного сына, — я многозначительно напоминаю ей. — В любом случае, он снял обвинения, что, вероятно, было больше, чем ты заслуживаешь.
