на тусовки, в кафе и вообще куда-либо. Работать тоже. Только в колледж и всё. За продуктами у нас ходит мама, — Трэвис покачал головой, мельком опустив глаза. — Мне не дают карманных денег, не покупают новую одежду или новые гаджеты. Мне нельзя много есть. Мне нельзя принимать подарки знакомых и, тем более, незнакомых людей. Мне нельзя заводить друзей. Я должна быть незаметной для окружающих, чтобы на меня не обращали внимания парни. Почему? Потому что они опасные. Они могут изнасиловать и убить. Так мне почти четыре года твердил отец. Так и я думала. До сегодняшнего дня, — слёзы обожгли глаза, голос предательски задрожал. Трэвис сглотнул, смотря на меня. — То, что ты видишь, это напоминание мне о том, что мне нельзя быть как все. Это предупреждение или профилактика. Это наказание или воспитание. Я уже не знаю, что это. Но это моя жизнь, — судорожно выдохнула, обхватив себя руками.
Трэвис медленно приблизился ко мне. В его глазах застыло беспокойство, боль, тревога, ужас, злость. Но ещё в нём был трепет. Он протянул ко мне руку и провёл большим пальцем по скуле.
Я решила, что нужно показать всё, поэтому повернулась спиной, чтобы он понял то, что так хотел понять. На моей спине и ягодицах тоже были отметины. Где-то фиолетовые с кровавыми подтёками, где-то пунцово-синие, где-то жёлтые. Трэвис судорожно выдохнул, смотря на это совсем не эротичное зрелище. Заведя руки за спину, расстегнула старенький хлопковый бюстгальтер и сняла его. Стены вокруг меня стремительно сжимались. Набравшись мужества, медленно развернулась к нему лицом.
— Господи боже… Волчонок… — еле слышно прошептал он, рассматривая мою маленькую грудь, покрытую жёлто-синими синяками. После последнего избиения отец больше не трогал её, поэтому она постепенно заживала.
— Твою ж мать… ублюдок… — зачесал свои волосы назад, тяжело дыша.
Я тоже с трудом впускала в себя кислород, стоя абсолютно голой перед парнем. Это было впервые в моей жизни. На пороге моего девятнадцатилетия и закрывающейся клетки, я нашла в себе силы показать то, что сама старалась подолгу не разглядывать. И вот, я здесь. Перед Трэвисом, который не взлюбил меня с первого взгляда, унижал и оскорблял, чуть не утопил. Здесь в его гараже. Здесь после секса с ним. Здесь перед тем, как, возможно, пропаду из его жизни навсегда. Но я искренне захотела открыться ему. Ведь он открывал мне свои тайны.
Трэвис медленно поднёс дрожащую, как мне показалось, руку к моему плечу. Но не коснувшись меня, сжал её в кулак и убрал, прижав к своему рту. В его глазах застыли слёзы.
Сморгнув свои, вновь обхватила себя руками, начав дрожать.
— Тебе больно, когда к тебе просто прикасаются? — прокашлявшись, сипло спросил он.
— Если не давить, то нет. Если хватать, как ты раньше делал, то больно, — честно ответила и Трэвис закрыл глаза.
Затем вновь протянул ко мне руку и, убрав мои руки, кончиками пальцев провёл по ключицам и плечам, вниз до запястий.
— Прости меня, — хрипло прошептал он, ведя теперь пальцами по рукам наверх. — Прости, что делал тебе больно. Видит бог, я не хотел. Я… Я просто мудак. Волчонок, прости меня, — подойдя ко мне вплотную он упёрся подбородком в мою голову и аккуратно прижал меня к себе.
От него пахло его древесным парфюм и машинным маслом. И чем-то ещё, свойственным только ему.
И мне было не страшно сейчас. Мне, наоборот, стало легче. Словно часть цепей слетели с меня. А ощущая тепло Трэвиса, мне стало спокойно.
Я была в убежище.
Трэвис
Меня разрывало от боли и эмоций. От осознания, что переживала это маленькая и хрупкая девушка. От понимания, какой я мудак и дебил. От сокрушительной мысли, что она не защищена в собственном доме.
Её тело буквально всё синее за редким исключением. Икры, часть бёдер более-менее человеческие. Но вот всё остальное…
Больше всего меня поразила её грудь. Она так безупречна по форме… но вся в синяках. У меня появилось два желания. Первое обнять её. Второе убить её отца.
— Волчонок, прости меня, — вдохнув запах её волос, тихо прошептал, чувствуя, как моё сердце нещадно дубасило в груди.
— Ты не знал… Но и не имел права так хватать незнакомую девушку, — ответила, уткнувшись носом в мою грудь.
И она была права. На все сто права. Я не имел ни малейшего права даже пальцем её трогать. А я и хватал, и пальцем забрался туда, куда не должен был.
— Знаю. Ты абсолютно права. Я очень сожалею о своём поведении. Я неотёсанный идиот, кретин, мудак, дебил, придурок. Прошу тебя, прости меня, — сглотнув неприятный ком, искренне молил её.
Я ведь старался всегда защищать слабых, а в итоге сам стал причиной боли этой девушки. Несправедливо относился к ней, хотя всегда топил за справедливость, потому что знал каково это, когда жизнь тебя нагибает. Знал, что такое и физическая боль от ранений, и моральная от воспоминаний, и душевная от безвыходности и беспомощности.
В глазах стояли слёзы. Почему? Да потому что! Потому что мне было больно. За неё.
— Простила, — прошептала она, уже больше не дрожа.
Она была обнажена передо мной не только телом, но и своей прекрасной душой. Она впервые показала это кому-то. Она доверилась мне.
Удивительная девушка…
— Почему ты не уйдёшь из дома? Почему твоя мама ничего не сделает, чтобы прекратить это? Или она тоже тебя бьёт?! — задал интересующие и резонные вопросы.
— Мама не бьёт, — поспешно ответила она. — Ты думаешь мы не пытались? Пытались. Когда папа впервые избил меня, то мы списали это на вспышку гнева. Причина тогда была в том, что я открыла окно, чтобы подышать свежим воздухом спустя месяц заточения после убийства сестры. Но, когда он поднял руку во второй раз, то мама взяла меня и Картера, и сбежала к своей подруге. Папа нашёл нас вечером того же дня. И тогда пригрозил матери, что если она ещё раз подумает о бегстве, то она никогда больше не увидит своих детей. Потом он тоже посадил её дома, говоря, что и ей может что-то угрожать на улице, — отвечала Джойс.
Стиснул челюсти от негодования. Не этого он боялся. Он боялся, что мама Джойс обратится за помощью и все узнают о его тирании.
— А сбежать не думала?
— Думала как-то. Но не могу сбежать, оставив там Картера. А на данный момент я не смогу его содержать.
— А Картера он тоже бьёт?
— Нет. Только меня. Маму избил только тогда, после
