но и не прерываю.
Сначала реально от шока, потому что уж в таком ракурсе я эту мелкую шмакодявку никогда не рассматривал. Она же… Она же не девка. Она пацан. Или нечто бесполое, вечно замурзанное, нахальное и безбашенное.
Оно не может так целовать…
Может.
И целует.
Отчаянно, дерзко, с болью какой-то затаенной и нежностью. Неопытно, но с большим энтузиазмом. Подкупающе искренне.
Меня так никогда не целовали…
Аська ощущает мои руки на талии и отчаянно жмется сильнее, стонет тихо мне в губы, зарывает пальцы в волосы на затылке…
И этот тихий, сладкий стон одновременно заводит еще сильнее и заставляет протрезветь и прийти в себя.
Я с трудом отдираю от себя девчонку, отталкиваю ее, откидывая на жесткий кожаный диванчик, специально поставленный для того, чтоб кемарить на нем во время ночных дежурств.
Аська шокированно хлопает ресницами, облизывает губы, и я с досадой отмечаю, что вот в таком ракурсе, развалившись на диване, без кепки, с растрепанными волосами и красными, зацелованными губами, она выглядит… соблазнительно. Даже хочется подхватить ее и продолжить начатое.
Но этот бред появляется в голове на доли секунды и пропадает, смытый волной стыда.
Это же Аська! Я же ее с тринадцати ее лет знаю! Дикая, безбашенная дурочка! Ребенок по сути!
О чем я вообще?...
А она? Она-то какого хера?
— Какого хера ты творишь? — голос у меня хрипит, провожу по лицу ладонью, пытаясь хоть немного привести себя в чувство.
Случившееся выбивает из колеи, шокирует даже.
С ума она, что ли, сошла?
— Ничего… — отвечает она, садится более ровно, смотрит на меня пристально, а затем выдает, — просто… Слушай, начальник, я тебе нравлюсь? Я красивая?
— Ну… — да хер ее знает… Никогда о ней не думал в таком ключе, я же не педофил гребанный…
— Трахни меня, а?
Ничего себе, просьбочки!
— Ты еб… То есть, с ума сошла? Ты чего тут устраиваешь, дура?
— Ничего… — она опирается локтями на колени, подается ко мне, внимательно глядя в глаза, серьезно так, жадно, — просто подумала… Лучше пускай ты… Я тебя давно люблю.
— Так… — все, этот бред надо прекращать, — хватит. Ты себе придумываешь херню, у тебя возраст такой, я все понимаю. Давай сделаем вид, что ничего не было, я тебе пропуск выписал, вали.
— Вов… — она обращается ко мне по имени, а это значит, что сейчас все без шуток, серьезно очень, — Вов… Я тебя правда люблю… Понимаешь, сразу, как увидела, еще тогда, пять лет назад…
— Ты ебнулась. — Знаю, так с детьми нельзя говорить, но у меня как-то словарный запас подрастерялся в связи с последними событиями, — ты ребенком была тогда…
— Нет, не ребенком, — качает она головой, — я все помню… И я все думала, что ты заметишь. И тоже меня полюбишь. Дура, да, знаю. Но думала. А ты… Не замечал. А теперь тебя переводят, и я даже так тебя увидеть не смогу больше…
— Так ты… — осеняет меня внезапно, — ты это все… Специально? Все эти годы?
Ее улыбка подтверждает мои опасения. Все. И насчет мотивов ее поведения, и насчет “ебнулась” тоже. Одно без другого не идет, похоже.
— Так… — я решительно встаю, подхожу к ней, продолжающей сидеть на диване. Теперь она смотрит на меня снизу вверх, и глаза, с этими длиннющими пушистыми ресницами, наивно порочные, заставляют сердце неожиданно дико застучать. Я хмурюсь, не радуясь такой реакции организма, но списываю это все на стресс, подхватываю мелкую засранку под локти, поднимаю и тащу к двери.
Она не сопротивляется, словно разом шарик сдули, ноги переставляет и глаза не поднимает.
— Все, Захарова, вали. И больше такой херни не пори. Поняла?
— Я тебя больше не увижу? — спрашивает она, глядя из коридора печально и слезливо.
— Нет, и это к лучшему, — наставительно говорю я, стараясь не замечать ни глаз ее огромных, ни тоски в них.
— А что нужно сделать, чтоб тебя увидеть? — не уходит она никак.
— Или убить кого-то, или в полиции работать, одно из двух. И оба мимо тебя, так что вали скорее отсюда. И больше так не шути, а то не все шутки понимают.
— Я и не шучу…
Тут я не выдерживаю и закрываю дверь.
И даже ключ в замке проворачиваю, на всякий случай.
Потом иду к столу, достаю бутылку воды, наливаю, пью. Мелкими глотками, с задержкой дыхания, пока хватает сил.
И только так чуть-чуть успокаиваюсь, могу нормально мыслить.
Мелкая засранка, с ее подростковой любовью, выбила из колеи.
Любит она меня, блять… С тринадцати лет… Да смешно же, глупость.
А целуется хорошо… Кто научил?
Думать об этом — вступать на опасный путь, и потому я спешно заставляю себя переключиться.
И уже к концу рабочего дня забываю о мелком утреннем инциденте.
В принципе, я все сделал правильно, отшил ее грубо. Зато не будет больше херней страдать и лезть во всякие тупые замуты, чтоб попасть в отделение и меня увидеть.
Надеюсь, я был достаточно груб, чтоб у нее отбилось все желание и вся ее , так называемая, любовь… И больше я ее не увижу.
Тогда я еще не знал, как сильно ошибался.
Фатально просто…
