черепицей крыши соседних домов и если подняться на ноги, то можно увидеть, как плавно открываются ворота, впуская машину хозяина. Затаив дыхание вслушиваюсь в тихий рокот мотора, радостное повизгивание псов, топот детских ног на первом этаже. Откуда-то слева, скорее всего с кухни, Мари кричит, чтобы Миро не вздумал снова скормить коту её мороженное. О том, где и как сорванцы провели этот день можно только догадываться. Следом несколько мгновений тишины, за которые мощный всплеск волнения до мелких судорог леденит нутро. По затекшей спине цепочкой колющих импульсов проносятся мурашки, частично отвлекая от нестерпимого желания воспользоваться туалетом, но в этом теперь моя главная проблема – сидеть у запертой двери, не имея к кому обратиться с такой деликатной просьбой. Помню, когда-то считала, что в заточении самое страшное голод. Да где там! Самое страшное – бояться пошевелиться, чтобы случайно расслабившись не оставить лужу на полу. Даже не представляю, как сосредоточилась бы на объяснениях с мужем, сгорая от подобного позора.
Тяжёлые шаги по дубовым ступеням, щелчок открываемой защёлки, и вот уже лёгкая рябь мурашек перерастает в полноценную нервную тряску.
Драгош входит неторопливо, плавно, ломая собою полосу пыли пляшущую в закатном луче. Его пальцы нервно играют зажигалкой, разительно противореча безликому спокойствию голоса:
– Что ж ты прячешься, Рада... неужели за пару дней дозрела до должного трепета перед мужем? Это было бы полезно, если своевременно. Теперь уже не дрейфь, всё равно опоздала.
Я ничего не отвечаю, да и при всём желании не смогла бы – разящий от него запах сигаретного дыма затягивается на горле душной удавкой. Сколько времени Драгош не курил, года три – четыре? Судя по стойкому табачному шлейфу, он уже трижды успел оторваться за всё время разом. Из-за меня. Всё не так конечно, но как-то не до подбора правильных слов, когда единственное на что я способна, это таращиться ему в спину, сидя на корточках и стискивая зубы, чтобы не обмочиться если не от недержания, то от страха точно.
– Ра-да... – по слогам, нараспев тянет муж, медленно поворачивая голову к светлеющему в полумраке окну. Моя грудь резко опадает и сразу же вздымается, рвано и нервно глотая тяжёлый воздух. Наверняка слишком громко. Господи, да при таком напряжении даже мысли кричат пронзительнее чаек! Но я вопреки всему застываю, надеясь на чудо, надеясь сама не знаю на что, лишь бы урвать ещё пару секунд, чтобы вспомнить хотя бы как нужно ходить. И Драгош тоже замирает. Абрис мужественного, изученного до мельчайших деталей профиля подавляет флюидами чуждости. Такой родной, предсказуемый всего пару дней назад и хладнокровный, алчущий отыграться незнакомец сейчас. – Выходи-выходи, хочу посмотреть в твои глаза.
Прижав взмокшие ладони к стене, потихонечку поднимаюсь. Двигаюсь еле-еле, стараясь производить как можно меньше шума, но где-то на середине пути по струящемуся шёлку халата проскальзывает забытый за бесполезностью мобильный телефон. Тридцать четыре сброшенных мужем звонка, ровно настолько хватило батареи. Теперь же его стук о деревянный паркет достиг-таки цели – привлёк внимание вызываемого ранее абонента, шарахая по нервам, будто стартовый выстрел.
– Здравствуй, – не словом, а шелестом срывается с губ. Хрустким всхлипом пересохшего листа, рассыпавшегося под прессом подошвы.
– Ну наконец-то, – звучит почти радостно, почти ласково, так елейно, что тело мгновенно покрывает ледяная испарина, и в тот же момент Драгош одним единственным шагом преодолевает расстояние между нами, не больно, но грубо заворачивая мне руки за спину, вдавливая в стену.
– Не знаю, как доказать, но я ни в чём не виновата, – замолкаю, чтобы слизать проступившую кровь, так глубоко лопнули иссушенные жаром губы. Простуда берёт своё, ровно столько чтобы сделать мою жизнь максимально невыносимой, не доводя до блаженного беспамятства.
– Даже так? – стеклянные невидящие глаза смотрят как неживые, прощупывают каждый миллиметр самообладания в поисках бреши, любого намёка на раздиравший мои внутренности секунды назад ужас, но находят только мертвенную прострацию. Всего-то и хватило, что сконцентрироваться на усилившиеся позывы в туалет. Я не забыла, нельзя подкармливать его ярость, иначе вряд ли он остановится, пока всю не выплеснет. – Это сейчас говорит проснувшаяся любовь к детям или желание спасти свою лживую шкуру?
– Это говорит правда.
– Правда... – Драгош чему-то вымучено улыбается, и отчуждение карих глаз расходится трещинами по сердцу, а усталость в его голосе становится тем заметнее, чем ближе он склоняется ко мне. Неосознанно, скорее всего, но от этого не менее щемяще. – Чего тебе не хватало, птенчик? Зачем добиваешь... исподтишка, в спину? Я ж тебя так любил.
Драгош тысячу раз доказывал свои чувства делом: заботой, помощью, терпением, лаской. А вот в слова он их облачает впервые и от этого ещё больше становится не по себе. Потому, что без эмоций. От того, что в прошедшем времени.
– Я не сделала ничего плохого, – не выдержав его пустого взгляда, опускаю глаза. Вместо привычного тепла, которое обычно рождала наша близость, сейчас нас пронизывает сквозняками. И они сметают, поглощают любую надежду на оттепель, лишают веры... мне вдруг отчётливо видится что недоверие, заложенное на самой заре наших отношений, никуда не исчезало. Оно тенью шагало за нами, ослабевшее, немощное, но готовое в любую секунду воспрянуть. Мы оба уже сделали свои непреложные выводы, кто-то в это мгновение, а кто-то в дороге наедине со своей агонией, сопровождая тело отца, но я зачем-то, скорее всего по инерции заканчиваю: – Не было никакой измены, только один хорошо спланированный обман.
Он кивает и в этом кивке отрицания больше чем в любом протестующем крике. Одно движение, несколько вдохов и выдохов, а по сути – состоялся суд присяжных, в котором презрение, ревность и разочарование единогласно проголосовали за отказ в снисхождении.
– Я вымотался. Дико, прямо-таки нереально устал от скачущих из крайности в крайность мыслей, от долгой дороги и бестолкового сотрясания воздуха. Просто ответь – ты до прошлой ночи виделась с ним? Разговаривала?
– Он сам подошёл, я честно даже не собиралась... – не договаривая, утыкаюсь лбом ему в грудь, которая вздымается ровно, размеренно, в то время как моя холостыми рывками перемалывает воздух.
– Вот она, вся твоя правда. Даже если измены пока не случилось, ты оставила ему надежду, значит колеблешься. Мне надоело довольствоваться надкусанным. Надоело гадать какая часть тебя до сих пор остаётся с ним. Достало бояться, что его бронебойная настойчивость прогнёт тебя, и ты в один паршивый день откроешь этому шакалу доступ к телу. Опозоришь
