— Леди, вы устали? — спросил Лерой, кативший ящик к палисаднику. Он на мгновение остановился и обнял длинной рукой ее сутулые плечи.
— Да, — призналась Венеция. — О Господи, я не знаю, что им приготовить на ужин.
Лерой улыбнулся от уха до уха и тут же ответил:
— Нет проблем, леди. Состряпайте им мое любимое блюдо.
— Какое? — К Венеции присоединилась Хилари. Она всегда слегка побаивалась Лероя, его ярких шерстяных шапочек, черных косичек и странных ужимок. Но в момент прозрения, которое иногда бывает у подростков, она внезапно поняла, что Венеция зависит от Лероя куда сильнее, чем хочет признать. Кроме того, она поняла, что Лерой искренне любит старуху, которую насмешливо называет леди Англией.
— Оно называется джамбалайя из сосисок, старушка, — сказал Лерой, улыбаясь девочке.
— Понятия не имею, что это такое, — проворчала Венеция. — Это для меня слишком сложно.
— Мы справимся, — сказал Филип. — Я люблю готовить что-нибудь новенькое.
— Когда Филип закончит школу, он станет поваром, — сказала Хилари Венеции.
— Может быть. Но у меня нет сосисок для блюда, о котором говорит Лерой.
Венеция посмотрела на застывших в ожидании детей и на мгновение ощутила печаль. Она хотела, чтобы правнуки были здесь, и в то же время не хотела этого. Детям не хватает любви, но она ничего не может с этим поделать. Она слишком слаба. И вдруг несмотря на слабость в ней вскипел гнев. Гнев на старость, которая сделала ее ни на что не годной, и на жизнь вообще. Ни минуты покоя, вечная борьба и, если не считать собственного детства, которое тоже было не слишком приятным, всегдашние дети. Сначала дочь, потом внучка, а теперь правнуки. Все дети чего-то требуют, а ей больше нечего им дать. За долгие годы Венеция совершенно высохла, и теперь от нее осталась одна пустая раковина. Сегодня ей хотелось только одного: сидеть неподвижно и отдыхать.
Голос Лероя вернул ее к действительности. Она стояла в узком дверном проеме.
— Не бойтесь, леди, — сказал он.
— Я ничего не боюсь. Но у меня есть только то, что мне нужно. Печеные бобы, помидоры, хлеб и сыр. Мне много не нужно. И у меня наверняка нет того, что нужно для…
— Джамбалайи? — подсказал Лерой.
— Мы сходим в магазин, — сказал Филип, беря на себя инициативу. Он вынул из кармана бумажку в двадцать фунтов. — Мама дала мне это на еду. — Мальчик помахал купюрой перед носом Лероя. — Этого хватит?
Лерой так и подпрыгнул от радости.
— Я схожу с тобой в минимаркет мистера Пателя. У него есть все необходимое. А потом мы вернемся и приготовим лучшую джамбалайю по эту сторону Атлантики. Фирменное блюдо Лероя! — В подтверждение своих слов он взмахнул шерстяной шапочкой.
Венеция сидела в кресле у окна и смотрела вслед процессии, шедшей по улице. Три светлые головы рядом с радужной шапочкой Лероя. Они шли мимо домиков старожилов с висячими корзинами и стоявшими у входных дверей деревянными корытами с тщательно выращиваемыми красными и голубыми цветами. Мимо домов, принадлежавших семьям из Вест-Индии и Азии, которые было легко отличить по ярко раскрашенным дверям и окнам, в основном розовым и желтым. Остальные дома принадлежали таким же старикам, как она сама. Большинство этих домов нуждалось в ремонте; краска на них облупилась, рамы покоробились, пропуская лондонские смог и пыль. По крайней мере, мои рамы не перекошены, думала она, глядя на свои окна. Конечно, не мешало бы их покрасить, но она не могла себе этого позволить. Она делала намеки Саманте перед Рождеством, но внучка дарила ей дорогие духи, которыми Венеция почти не пользовалась. Старуха вздохнула. Она предпочла бы получить банку краски с маляром в придачу. Но надеяться на внимание Саманты не приходилось. Та никогда не обращала внимания на потребности других; для нее существуют только собственные нужды. Это моя вина, подумала Венеция. Я заставляла ее думать о материальном — деньгах, карьере. А когда Саманта вышла замуж, я не поощряла ее усилий стать хорошей женой и матерью. Впрочем, сначала она очень старалась. Нужно было учить ее любить мужа и детей и получать от этого удовлетворение. Учить, что главное в жизни — люди, а не вещи. Но я этого не делала. Я высмеивала ее усилия, потому что они не соответствовали моим идеалам. Я думала, она поймет, что именно я имела в виду, но она не поняла. Никогда не понимала и не поймет. Моя вина. В какой-то момент мы потеряли связь друг с другом и с того дня не могли найти общего языка.
Венеция откинулась на спинку кресла и прикрыла колени вязаным покрывалом. День был солнечный и для осени довольно теплый, но ей было холодно. Этот пронизывающий холод медленно поднимался к сердцу, отчего Венеция уставала еще сильнее.
Я так устала… Мысли в голове роились как пчелы. Прошлое и настоящее окончательно перепутались. Не хочется думать о грустном. Слишком поздно. Уже ничего не изменишь. Она закрыла глаза. Сквозь веки пробивайся солнечный свет. Сначала он был розовым, а потом потемнел. Слишком поздно, прозвучало где-то далеко-далеко. Слишком поздно.
День похорон Венеции выдался пасмурным и дождливым. Фелисити долго лежала без сна и видела, как рассвет неохотно боролся с ночными тенями. Тусклый свет, пробивавшийся сквозь шторы и заполнявший спальню, был под стать ее настроению. Венеция не была ее родственницей, но Фелисити, знавшая, что больше никогда ее не увидит, вновь ощущала пустоту. Более того, теперь она поняла, что ее мать тоже смертна. Мысль о том, какой станет ее жизнь без матери, была нестерпимой. С кем она будет ссориться, кому жаловаться?
Лежавший рядом Тони крепко спал. Фелисити беззвучно выбралась из постели, не желая будить мужа. Он всю ночь дежурил, то и дело ездил на вызовы и совершенно выбился из сил. Фелисити бережно прикрыла одеялом его голое плечо. Жаль, что ему пришлось дежурить именно в эту ночь, но только так он мог выкроить время для похорон Венеции.
Выйдя из спальни, она босиком спустилась по лестнице. Пруденс несколько раз стукнула хозяйку хвостом в знак приветствия, а потом потребовала, чтобы ее выпустили в сад. Затем к Фелисити подбежали Афродита и котята. Они суетились, мяукали и просили, чтобы завтрак был подан немедленно. Фелисити сунула им несколько сухих бисквитов, шуганула на улицу, впустила Пруденс и поставила на плиту кофейник. Потом она села за стол, сделала несколько осторожных глотков (желудок все еще бунтовал и мог не удержать съеденного) и подумала о Венеции.
Ей хотелось, чтобы старуха приезжала в Черри-Триз почаще. Она говорила об этом Тони, но муж отвечал, что ей не в чем себя упрекать. В конце концов, Венеция не была ей родственницей. Но Фелисити продолжала мучить совесть. Венеция была старая и больная. В последний визит Фелисити заметила, что она плоха, но забыла об этом, когда Венеция уехала в Лондон. Ей нужно было понять — да и всем остальным тоже, — что дни восьмидесятисемилетней Венеции сочтены. Но все ее внимание было отдано детям, которых нужно было подготовить к школе. Сделать это могла только она, хотя и приходилась им мачехой. Честно говоря, это была обязанность Саманты, но Саманты не было в Англии. Мать, мачеха… Какая разница? В наше время мать — это та, кто заботится о детях. Саманта не хотела делать этого. Интересно, что она думает теперь. Заговорила ли в ней совесть?
