не является обязательной процедурой, то я вернусь в свою квартиру. У бабушки проблемы с сердцем. Нужно будет ставить капельницы и утром, и вечером.
— Хорошо, — кивает Кирилл, немного обдумав мой ответ. — Я верну тебя через три часа. Нам хватит.
Всю оставшуюся часть дороги мы не произносим ни слова. Со стороны может показаться, что между нами царят спокойствие и безмятежность, но на самом деле это не так. Я остро чувствую напряжение. И от этого нервы натянуты как канаты. Придется вскрыть перед Самсоновым старые, не до конца зажившие раны. Раньше я думала, что он никогда об этом не узнает, но глубоко ошибалась.
Раздвигаются ворота, автомобиль плавно заезжает под навес. Открыв дверь, спрыгиваю на землю и поднимаюсь по ступеням. Этот дом стал мне роднее, чем тот, где я родилась, росла и прожила почти двадцать лет. Едва оказываюсь здесь, как внутри расползается приятное согревающее тепло.
Кирилл заходит следом за мной, со звоном бросает на тумбу связку ключей.
— Тебе сварить кофе? — спрашиваю его.
— Не хочу.
— Соглашайся! Я всё равно буду себе готовить.
— Ладно, — кивает Самсонов и проходит в гостиную. — Как обычно, без сахара.
Воспользовавшись минуткой передыха, залетаю на кухню и мою руки. Меня начинает трясти как при лихорадке — хорошо бы выпить что-то горячее и согреться.
Включив кофемашину, открываю холодильник и возмущённо цокаю языком. Он под завязку забит новыми продуктами, а старые продолжают мирно лежать на полках. Мужчина, что тут скажешь! Кириллу нужна помощница по дому на постоянной основе.
Достав запечатанную упаковку сыра, нарезаю его тонкими ломтиками. Затем беру поднос и выкладываю бутерброды на тарелку. Добавляю блюдца, чашки и конфеты. Одним словом, я делаю всё, чтобы отсрочить разговор.
Кирилл сидит, откинувшись на спинку кресла, и читает что-то в своём телефоне. Услышав шаги, убирает его в сторону и на меня смотрит. Ноги подкашиваются, и сводит живот. Я быстро ставлю поднос на журнальный столик, но не спешу садиться.
— Если хочешь, я принесу печенье. Или колбасу. Ты бы перебрал холодильник, потому что у многих продуктов давно истёк срок годности.
— Вита, присядь, — спокойно просит Кирилл.
Но за этим спокойствием скрывается что-то другое, едва уловимое. Злость? Нервозность? Раздражение?
Он берёт меня за руку и, словно маленькую, усаживает в кресло напротив.
Я вытираю вспотевшие ладони о платье, опускаю взгляд. Пульс ускоряется и наверняка достигает высокой отметки. Как бы не грохнуться в обморок, а?
Кирилл подаётся вперёд и упирается локтями в колени. Пытается заглянуть в глаза, но я не позволяю. Не сейчас. Боюсь, что сорвусь и расплачусь, покажу свою слабость и уязвимость. Ни в коем случае не хочу его обвинять.
— Там, на крыше, твой бывший мальчик сказал, что ты была беременна. Мне ведь не послышалось?
— Не послышалось, — эхом отвечаю я.
— Вита, ты сделала аборт?
Глава 34
— Вита, ты сделала аборт?
Кирилл
От простого, казалось бы, вопроса Вита вспыхивает ярким румянцем. Опускает голову, сутулится. Хрупкие плечи подрагивают. Кажется, она вот-вот выпустит колючки, словно ёж, скрутится в клубок и по-тихому свалит. Из этого дома, из моей жизни. Откуда угодно — только чтобы избежать разговора.
Я не хочу этого допустить, потому что меня ломает и корёжит с тех самых пор, как её парень проговорился. Совершенно не по-пацански ляпнул то, что ему доверили.
Она была беременна. Беременна от меня. А я не то что не знал об этом — даже не догадывался.
Медленно доходит, что я сморозил какую-то хрень про аборт, не имеющую к Вите никакого отношения.
— Я дебил, извини, — проговариваю как можно спокойнее. — Слышишь, малыш? Не молчи, не закрывайся от меня.
Встаю с кресла, подхожу ближе и присаживаюсь на корточки. Приподнимаю её подбородок, в глаза заглядываю. Зелёные, потухшие, будто мёртвые. Жизнь, не щадя, очередной раз бьёт меня под дых.
Я никогда всерьёз не думал о детях. Знал, что однажды обзаведусь семьёй, но картинка была фантомной, призрачной. Сейчас, глядя на Виту, начинаю чётче представлять. И понимаю, что хотел бы всего этого. С ней. Видеть её с округлым животом, а потом — и с младенцем на руках.
Беру маленькую ладошку, трогаю тонкие пальцы. Холодные, почти ледяные. Я подношу руку к губам, целую. Не хочу, чтобы Вита была такой замкнутой, не хочу. Хочу, чтобы злилась, ругалась, улыбалась, шутила и смеялась. Задорно, громко. Но она молчит. И я, сука, не знаю, что делать и говорить. Растерялся впервые в жизни. Всегда умел подбирать слова и выбивать признания, а с ней не получается, как со всеми. Закрылась так сильно, что не достучаться.
— Почему ты раньше ничего мне не сказала? — спрашиваю тихо, чтобы ещё больше не спугнуть.
Вита слабо улыбается, моргает. Пытается казаться невозмутимой, спину выравнивает, но получается паршиво.
— Какой смысл говорить о том, чего больше нет?
В её словах столько надрыва, что я замолкаю. Делаю глубокий вдох, ощущая, как горят лёгкие.
Казалось, о физической боли я знаю всё. Она бывает слабой и едва ощутимой, бывает такой, что заставляет биться в агонии и терять сознание, особенно когда к телу подносят раскалённый до трёхсот градусов паяльник. Кожа не выдерживает и лопается, покрывается волдырями и язвами.
Боль бывает острой и недолгой, а может становиться постоянной, хронической. Но, глядя на Виту, я понимаю, что бывает душевная боль, которая в сто крат сильнее, чем я когда-либо испытывал.
— Если я ошибся, то просто расскажи, как было, — прошу её с жаром, будто отогреть пытаюсь. — Давай без недомолвок. Пожалуйста.
Жадно ловлю каждую эмоцию на её лице и целовать продолжаю. Одну руку, затем другую, каждый пальчик.
— Ты сказала, что детей от меня не хочешь. Я сразу не понял почему, но потом услышал, что ты беременна была, и в голове пазл сложился. Неправильный, признаю.
— Я не делала никакой аборт, — наконец выдавливает из себя Вита. — Узнав о беременности, испугалась. Ты меня бросил, мама умерла. Помощи
