Она спокойно сказала:
– Бэд, когда же, наконец, ты посмотришь правде в лицо? Эта женщина родила Тома. Она…
– Черт возьми, Лаура. Я сыт по горло этими выдумками. Выдумками! До сих пор я терпеливо относился к твоим сентиментальным слезам, учитывал несходство наших характеров – ты мягкая, а я практичный человек, готовый сражаться с кем угодно, чтобы защитить тебя, обеспечить тебе возможность без помех растить детей и давать свои уроки музыки. И…
Внезапно Тимми зажал пальцами уши.
– Мне это надоело, – закричал он. – Все без конца спорят друг с другом. Мы никогда не спорили, пока не появились эти Кро… Кро…, как их там зовут, и все не испортили. Я ненавижу их. Пусть бы они умерли.
На другом конце провода все еще ждала Маргарет. Все бесполезно. Надо сказать ей. Лаура пошла на кухню.
– Извините, Маргарет. Он не хочет брать трубку. Я пыталась уговорить его, я сделала все, что могла. Но я не знаю, как его убедить. Ему девятнадцать. Он волен поступать как хочет.
И в мыслях и в чувствах у нее царила неразбериха: негодование на судьбу, угрожавшую разрушить жизнь невинным людям, отчаяние, рожденное сознанием того, что Том страдает, и его неуступчивостью, мешались с болью, вызванной мыслями об умершем Питере, сыне, которого она никогда не знала, Питере Кроуфильде, произносящем речь в день бар-мицвы, похороненным под звездой Давида, и с пронзительной жалостью к Маргарет и с желанием, чтобы Маргарет уехала вдруг в Австралию и исчезла из их жизни.
– Я не знаю, как его убедить, – повторила она. – Что с нами со всеми станет? – И почти резко добавила: – Вы должны понять, что это бесполезно. Нам всем стало бы легче, если бы вы оставили Тома в покое.
Последовало недолгое молчание. Затем из трубки раздался убитый голос:
– Может, я напишу ему письмо. Звонить я больше не буду. Я слышала… мне было слышно… я не хочу осложнять вам жизнь.
Связь прервалась. Несколько минут Лаура сидела не двигаясь, пытаясь привести мысли в порядок. Она размышляла, какие неожиданные повороты делает порой жизнь. Несколько дней назад, когда они трое стояли у кровати Тимми, ничто в мире не имело для них значения кроме вопроса, выживет он или нет, а теперь, когда судьба, слава Богу, вернула им их дорогого мальчика, все другие проблемы вновь всплыли на поверхность в том же виде, что и раньше.
В последующие два дня ничего не происходило. Но ничто не стоит на месте, понимала Лаура. Что-то менялось, медленно, подспудно. К лучшему или к худшему. Время покажет, как. Надо только подождать.
Тимми, для которого многие занятия оставались пока под запретом, болтался без дела по дому и ныл, что было на него непохоже. Он боялся, что Тому придется уехать от них, будто ненавистные Кроуфильды с помощью какого-нибудь злого заклятия заставят его сделать это. Напрасно Лаура пыталась разубедить его. В конце концов она сдалась, не имея больше сил что-то доказывать и объяснять.
Потом пришло письмо от Маргарет Кроуфильд. Это было длинное, написанное от руки письмо, но Том даже не дочитал его до конца.
– Это жестоко, Том, – упрекнула Лаура сына, когда он бросил письмо в мусорную корзинку. – Ты мог бы, по крайней мере, прочитать, что она пишет.
Том покраснел и молча отвернулся. За него ответил Бэд.
– Мы с Томом обсуждали все это дело по дороге на работу и решили, что ты, Лаура, должна оставить его в покое. И эти мерзавцы должны оставить его в покое, будь они прокляты.
После этих слов отвернулась Лаура.
Старый солнечный дом погрузился в уныние, словно какая-то тяжесть легла на его крышу, так же как и на плечи Лауры, словно в нем теперь всегда присутствовало ощущение холодной темной безжизненной зимы. «Если бы я могла поговорить с кем-нибудь», – думала Лаура. Может, будь тетушки дома, она пошла бы к ним, но они были на другом конце света. О друзьях, а у Лауры было много друзей, нечего было и думать. Никто из них никогда не должен узнать о семейных неприятностях Райсов. Так захотели Бэд с Томом. Никогда.
Оставался единственный человек, с кем она могла бы поговорить – Ральф Маккензи. Лаура надеялась и ждала, что он позвонит, но когда этого не случилось, она, как ни парадоксально, испытала облегчение. Жизнь и без того слишком осложнилась.
Какая-то новая злость на Бэда, не похожая ни на одно из чувств, которые она испытывала при их ссорах прежде, родилась в душе Лауры. В ее смятенном сознании проносились подчас мысли о жизни без него, и от этих мыслей ей делалось нехорошо. Ведь несмотря на свое теперешнее поведение он всегда хорошо относился к ней. И мальчики очень его любили. Правда, он никогда не знал ее по-настоящему, но, возможно, она и сама себя не знала, по крайней мере, до недавнего времени. Одно она знала наверняка (осознание этого впервые пришло к ней в тот день, когда Тимми выписали из больницы): в ней происходят глубокие внутренние перемены.
Том перевернулся с одного бока на другой, лег на спину, перевернулся на живот, потом снова на бок, поправил подушку. Наконец, отчаявшись уснуть, он встал, зажег свет и взял со стола письмо Маргарет Кроуфильд. Мама положила его туда, достав из мусорной корзинки. Он снова пробежал его глазами.
Фразы в письме часто обрывались. Было ясно, что писал его человек, находившийся в состоянии сильного душевного волнения.
«…так счастливы, когда ты родился… очень хотели мальчика… назвали тебя Питер в честь твоего прадедушки… всеми уважаемый ученый… ты и сам видишь, что похож на Холли… неважно, что говорят другие… здравый смысл… новая фаза в жизни… без предубеждения…»
Он прочел все пять страниц, заполненных мольбами, уверениями в любви, просьбами прислушаться к голосу разума. Том вынужден был признать, что письмо написано весьма искусно; автор умел убеждать. Но ей никогда не удастся убедить его, потому что он этого не хочет. Он ни за что не позволит ей себя убедить.
«Ты мне не нужна, – без слов выкрикнул он. – Неужели ты этого не понимаешь? Да, я верю, что все это правда. Ты родила меня. ДНК не лжет, и я действительно похож на тебя. Черт побери, я изучал собственное лицо, я знаю. Но сейчас слишком поздно. Ты не можешь ворваться в мою жизнь, заявляя, что я Кроуфильд. Я не еврей. Нет. Пока я сам не чувствую себя евреем и пока об этой путанице никому не известно, я буду оставаться тем, кем был все это время. Я Том Райс и им собираюсь остаться. Поэтому уходи, Маргарет Кроуфильд. Уходи и оставь меня в покое».
Он разорвал письмо в клочки, выбросил их и некоторое время сидел, уставясь в стену. Потом взгляд его упал на фотографию Робби. Это был увеличенный любительский снимок, который он сделал зимой в колледже. Робби сидела на низкой каменной стене. На ней был просторный красный свитер и вязаная шапочка с помпоном. Она широко улыбалась. Он вспомнил, что улыбка была вызвана какой-то его шуткой.
