— Где мой ребенок?
Отец поднялся, подошел к двери и крикнул:
— Дороти? Она очнулась!
Женевьева услышала, как мать торопливо поднимается по лестнице. Лорд Тикстед снова уселся в кресло, скрестил руки на груди, нахмурился.
— Итак, ты снова с нами. — Он положил ногу на ногу. На нем были бежевые тапочки, которые Женевьева терпеть не могла.
— Я хочу увидеть своего ребенка.
— У тебя сильно поднялось давление! Тебе чертовски повезло, что ты осталась жива.
— Я… не помню…
— Это из-за морфия.
— Папа…
Он издал странный свистящий звук и втянул щеки. Именно так он всегда делал в трудные моменты.
— Ребенок умер, Женевьева. Возможно, это к лучшему, все разрешилось само собой.
Теперь мать хотела обнять ее. Но уже невозможно было что-то исправить.
Ей сказали, что родилась девочка. Когда она попросила показать ребенка, ответили, что малышку уже похоронили. Уже! Могила осталась неизвестной, во избежание огласки. Она назвала девочку Жозефиной, но никому не сказала об этом. Женевьева вырезала имя на стволе дуба, росшего на кладбище.
Ее обучение было завершено дома под присмотром гувернантки. Директриса пансиона никогда не позволила бы вернуться после того, что произошло, а родители не желали, чтобы она училась в другом пансионе. Они хотели держать ее там, где можно было бы за ней присматривать.
Истории о туберкулезе и нервном расстройстве так и преследовали Женевьеву. Теперь она время от времени совершала прогулки в деревню, но старалась делать это незаметно и редко. В основном она оставалась на территории поместья. Все вокруг, в том числе и ее родители, относились к ней, как к инвалиду, не позволяли длительных пеших или велосипедных прогулок, заставляли укутывать ноги, когда она выходила посидеть в саду, тихими голосами переговаривались о ее «слабом здоровье». Похоже, теперь они сами поверили в выдуманную историю. Да она сама почти в нее поверила.
Женевьева коротала дни за чтением книг и журналов и писала стихи. Литература стала смыслом ее жизни. Все больше и больше она читала о Париже и о богемной жизни Монпарнаса. Французам нет дела до пуританской морали англичан. В Париже вы можете быть тем, кем вам заблагорассудится.
Она начала коллекционировать туфли, заказывала их по каталогам и получала из «Хэрродса». Туфли казались прекрасными, чувственными созданиями. Они незаметно притягивали внимание к изящному подъему ступни, утонченной лодыжке и заставляли взгляд скользить дальше по ноге. Туфли связывали человека с миром, вы гуляли в них, вы танцевали в них. Без туфель вы не могли выйти из дома. Следы на их подошвах были ясным свидетельством бурной жизни.
Но Женевьева никогда не надевала свои туфли.
За ужином она наблюдала, как мать откусывает маленькие кусочки и тщательно пережевывает их, как отец методично работает челюстями. Она ненавидела их движения. Ее раздражала манера отца откашливаться, прежде чем начать говорить о чем-то. Она терпеть не могла привычки матери подолгу вертеть в руках салфетку, возиться со своими волосами или вышивкой на рукавах, бормоча время от времени себе под нос, чтобы показать, что она внимательно слушает, даже если на самом деле не слушала собеседника. Женевьеву злило, когда мать, незаметно опрокидывая стаканчик, думала, что никто об этом не догадывается. Она ненавидела отца за бессмысленное хвастовство и за то, что тот был убежден: все окружающие относятся к нему с невероятным уважением. Она ненавидела их обоих за то, что они с ней сделали, и за то, что долгие годы делали со своей жизнью. Она молча ела, глядела на свои запястья и ладони, такие бледные и хрупкие.
Чем больше было ужинов, тем больше ненависти зрело в ней. Долгие годы ненависти. И вот однажды лорд Тикстед пригласил к ним в дом молодого американца, с которым познакомился в своем клубе. Женевьева поняла, что судьба дает ей шанс.
33
Роберт сделал фиктивный запрос о свободных номерах и ценах на них, чтобы отвлечь служащего за конторкой, а Фелперстоун незаметно заглянул в список постояльцев.
— Эта парочка определенно зарегистрировалась под вымышленными именами, — заявил Фелперстоун, когда они направились в сторону овального внутреннего дворика по отполированному паркету холла. Двадцать номеров отеля располагались вокруг овального дворика, занимая шесть этажей. С того места, где молча застыл Роберт, можно было увидеть все шесть уровней до стеклянной крыши и через нее взглянуть на синеющее выше небо.
Роберт остановился.
— Ну и как вы узнали, что это именно они?
— Очень легко. — Фелперстоун был доволен собой. — Ясно, что список был составлен заранее служащим, который дежурил вчера. Там одна запись сделана другим почерком, есть едва уловимые различия в оттенке чернил, возможно, их записал утренний служащий, когда они приехали без предварительного бронирования номера. Здесь есть еще приписка, что номер был оплачен сразу наличными. Это определенно они. — Сейчас Фелперстоун чувствовал себя как рыба в воде. Он распрямил плечи, жадный горящий взгляд делал его похожим на дикого зверя, готового прыгнуть и растерзать добычу.
У Роберта подгибались колени, его начало сильно мутить, когда они вошли в лифт. Фелперстоун попросил служащего отвезти их на третий этаж, а затем отвернулся, предоставив Роберту рыться в кармане в поисках мелочи и жалеть о том, что согласился прийти сюда.
Закари играл с прядями Женевьевы, перебирал их, натягивал так, что они превращались в одну прядь, расчесывал их пальцами.
— Я никогда не видела ее. Они сказали, что похоронили ее в безымянной могиле. Но я даже холмика не нашла. Это не дает мне покоя, я все время думаю, что же произошло на самом деле?
— Ты думаешь, она жива?
— Возможно. Они могли сказать мне, что она умерла, чтобы я не помешала им отдать ее.
— Ты могла бы попытаться найти ее. — Он все еще играл с прядью ее волос.
— Как?
— Ты могла бы спросить своего отца.
— Он никогда не скажет мне правду.
Закари поцеловал ее обнаженное плечо.
— Ну, тогда у доктора.
— Я ничего не добьюсь от него. Ему слишком хорошо заплатили.
— Но твой отец не единственный богатый человек.
— Да.
Он отпустил ее волосы.
— Это так не похоже на тебя, бояться правды.
— Но я боюсь. Боюсь убедиться в том, что она действительно умерла. Пока я не знаю этого точно, есть шанс, что она жива. — Женевьева смотрела мимо него в окно, на ясное небо. — Здесь есть еще кое-что. Возможно, она умерла не так, как они мне рассказали.
