Осторожный шаг в свою сторону она воспринимает с протестным мычанием. Уже и так развернулась, как попросил.
— Что с твоей рукой и твоей ногой? — старается внятно проговаривать Кира.
— По неосторожности. Неважно.
— Правду! — вырывается из горла крик. Что-то лопнуло — столь объемное и перетянутое — внутри нее, и больше сдерживаться невозможно. Потеряло смысл.
Можно различить, как он проводит рукой по лицу.
— Я выстрелил в них несколько раз.
Кира кусает плоть собственных пальцев, прижатых к губам. Только бы не издать ни звука. Ни звука.
Он старается сделать еще один шаг, и она дергается.
— Я все исправлю. Ты скажешь как — и я исправлю. Я струсил. Это правда. Холодная голова и твоя безопасность были дороже. Даже твоих чувств.
Он протягивает руку к ее ладони, сжимающей край раковины.
Когда Кира все равно сдвигается в сторону, подальше от мужчины, его рык заполняет крошечное помещение отчаяньем столь осязаемым, что на мгновение кажется комната светлеет. Словно темень испуганно расступается.
— Я не могу… так, — лепечет Кира. — Ты… ты принял решение, а меня как будто не существует. Наших отношений не существует. А потом… потом это случится снова. И я больше… Нет никаких гарантий…
— Я дам тебе любые гарантии.
Его голос дрожит. Как будто ему страшно.
Она судорожно отворачивает голову, когда Карелин все-таки окружает ее тело.
Ноги вжимают ее глубже в ящики под раковиной. Руки урывают прикосновения к ее плечам, локтям и волосами.
Дыхание, опьяневшее свободой, льнет к ее лицу.
— Не касайся меня, — шепчет она сокрушенно. Только словами может попытаться остановить это. Ее тело слушаться не станет. Слава богу, хоть какая-то ее часть парализована от прошлого переживания боли.
— Не могу, — даже в темноте он пытается заглянуть Кире в глаза, — я не могу. Я не могу жить без тебя.
— Ты приучил уже нас жить так. Я не могу… я не могу, чтобы ты касался меня. Мне нечем дышать.
Прислоняя лоб к ее виску, Роман покачивает головой.
— Я дам любые гарантии. Прости меня. Кира, прости меня. — Он выдыхает ей сначала в щеку, а потом прямо в губы. И она невольно вдыхает в тот же момент, забирая его воздух себе. — Прости меня за то, что я никогда не смогу тебя отпустить.
Кира отворачивает лицо снова, но рукой хватается за толстовку у его горла.
— Я не могу хотеть что-то, — говорит она потерянно. — Мы не подходим друг другу. Это и впрямь было ошибкой. Зачем ты стрелял в себя? Как… как мне жить с этим?
Он качает и качает головой, и каждое движение заставляет Киру поворачиваться следом.
— Когда закончится все, мы уедем, если захочешь. На вообще. Навсегда.
— Ты… я непригодна тебе здесь, значит? — задушено прорывается, кажется, прямо из легких. — Ты спрятать хочешь это все. Поэтому и бросил.
Цепляет он ее лицо пальцами яростно, но не больно. Насильно удерживает прямо. Тремор застывает у нее на подбородке и растворяется в его выдохе.
От жгучего холода внутри Кира теряет мотивацию сопротивляться.
— Блядь, о чем ты думаешь вообще? Да, я хочу спрятать тебя. От уродства и грязи. Моей. Не было никакой ошибки. Между нами. Пр-прикоснись ко мне. Ну посмотри на меня.
Она мычит, увиливая, и кусает губы до боли. Он гладит и гладит по волосам, как одержимый. Не отстраняясь от лица напротив ни на миллиметр. Упираясь лбом в переносицу.
— Ты говоришь, что будто тебя не существует. Но только ты и существуешь. Только ты вообще. Завтра все решится, потому что… неделя была очень долгой.
— Как это все решится? Как?
Лучше думать об опасности. О реальной жизни и обстоятельствах.
Когда погружается в чувства — когда захлебывается в переживаниях — всю кровеносную систему коротит. Руки будто больше ей не принадлежат. Сейчас он заберет у нее даже дыхание.
Тревожно-сладким трепетом по коже вспыхивает каждое, самое незначительное, прикосновение Романа.
Она чувствует себя загнанной. Самой собой.
Не доверять ему.
И не доверять собственному телу.
Кому остается доверять?
Одиночество ощущается бесформенным осколком, загнанным единственным острым концо. До самого основания сердца.
— Я разберусь с этим до послезавтра, — шепчет он. — Если меня порешат, Фрезь знает, что делать. Вы с Петей сможете уехать. Забудешь как страшный сон.
Она тянет и тянет ткань этой его дурацкой толстовки на себя. Могла бы закричать, но вдруг изнутри ракетой заряжает повсюду такая дрожь... Что в полную мощь страшно становится.
Кажется, единственный способ не переживать эту липкую, удушливую боль — это наконец-то распасться бесчисленными испуганными атомами.
Она даже пытается прильнуть поближе, когда Рома панически успокаивает ее тело, пытаясь нелепо унять дрожь. Он повторяет ее имя. Видимо, чтобы Кира не забывала, что она на самом деле существует.
— Ты сказал, ты сказал меньше риска сейчас, — чересчур высоким голосом заводит, — ты сказал, что скоро все закончится. Я не поняла тебя. Ты не пойдешь никуда. Отсюда. Если, если он может убить тебя, ты не выйдешь, Рома.
Она хватается и хватается за ткань, будто действительно будет вот так его удерживать тут.
— Тише, — блуждает он шепотом по ее лицу, — тише, милая. Есть худший сценарий. Он всегда есть. Кулака занесло, но он сам знает, что что-то здесь не так. Ему нужно выйти из этой ситуации с нормальным лицом. Мне просто нельзя загонять его в угол. Это сложно. Но риска действительно меньше…
— … Пожалуйста, тише, не трясись. Ну что такое. Это просто к слову пришлось. Кира, — он пробует дыханием ее губы, вдох-выдох, вдох-выдох…
Она протестует, махает головой, но только тянет на себя Рому сильнее. Дважды избегает прикосновения отчаянных губ.
— Я не смогу, — он ласкает губами ее губы, коротко и настойчиво, несмотря на то, то девушка отворачивается и прячется, — и я не буду жить без тебя.
Роман толкается ртом в ее полураскрытые губы. Сдерживая себя от проникновения внутрь.
А потом у Киры внутри все колошматит и взрыв за взрывом — цепочка гулких, сжигающих дотла ударов, когда он лижет и лижет мякоть ее губ. Лишь изредка прикусывая будто нежностью.
И иногда все-таки проникая языком внутрь, раскрывая поцелуй безудержным порывом.
Он затягивается нерешительными ответами ее языка, и облегченно стонет, снова зализывая и зализывая ее губы и кожу, попадающую под суматошный напор.
Кира не знает, на каком свете находится. Это новая реальность — где летаешь, одновременно упираясь ступнями в плитку.
Глаза больше не открываются. Есть только этот яркий мир обнаженных чувств. Он ослепляет плотной темнотой и беспросветностью.
На контрасте, на вершине противоречия, удерживаешься мучением на пике острия иголки.
И вдруг — наконец-то— осознаешь, что можно тотчас счастливо порхнуть вверх и даже не оглядываться.
— Что ты натворил, — мямлит она задушено, но впивается пальцами в его шею, притягивая поближе. — Что ты натворил… Я не могу, не могу тебя касаться.
Теперь Рома целует ее проникновенно и глубоко, одной рукой вжимая в себя девичье тело так властно, что самому дыханья не хватает. Она хнычет ему в рот, осторожно прощупывая повязки под одеждой.
— Не касайся тогда ты меня, — рокочет он ей на ухо, как секрет, — а я буду тебя трогать.
В конце концов Кира отодвигает Карелина убедительной просьбой и вытянутой рукой. Ладонь прижимает к щеке, словно проверяя на месте ли все.
Напротив, он дышит рвано и беспорядочно. Пытается провести большим пальцем по ее лицу, но она уворачивается. Звук, что Рома издает, Кира не может себе позволить проинтерпретировать.
— Не делай этого, — гневно и жестко требует Роман.
На мгновение она прячет лицо полностью в ладонях, но сразу выныривает обратно, и, шмыгнув носом, прочищает горло.
— Если ты говоришь, что мы все еще вместе, то хорошо. Но мне не по себе пока.
