Как предсказуемо. Когда-то я уже слышал нечто подобное.
— Он мог убить ее, не обещаю, что я сдержусь. Это наши с тобой игры, не ее. И не Яшкины. Ваши с ним счеты не должны никого касаться.
— Хорошо, — неожиданно соглашается старик, долго вглядываясь в меня. — Хорошо, сынок. Это твое право. Поступай, как сочтешь нужным.
Он отступает, а я удивляюсь про себя Воробышек: когда девчонка успела сорвать карт-бланш в глазах отца?
…Она стоит у дальнего края манежа, возле самой стены крытого паддока и смотрит, не отрываясь, вцепившись пальцами в перекладины ограждения, на серебристую лошадку, вышагивающую в испанском шаге и кокетливо помахивающую ей хвостом. Она смешная: щеки горят, шапка сбилась на бок, кудряшки растрепались, а глаза… У Воробышек необыкновенно говорящие глаза — серые, бездонные и манящие. Глаза чистого осеннего утра.
Я чувствую, ей не хочется отрывать от лошади взгляд и все же при моем приближении она поворачивается и радостно вскрикивает:
— Ой, Илья! Ты? Ты пришел!
Она поправляет очки, отпрыгивает от ограждения и осторожно касается моей руки. Но тут же, словно устыдившись излишней вольности, отдергивает пальцы, однако не отводит внимательного взгляда:
— Как ты? С тобой правда все в порядке?.. Ну и шутник у тебя брат, — прогоняет улыбку и хмурится в лице. — Зла на него не хватает! Такое выдумать! Я ведь думала, ты серьезно пострадал. Поверила. Хорошо, что все обошлось, иначе… Даже подумать страшно, чем бы закончился этот день!
— Я звонил тебе, Воробышек, сразу после разговора с Яшкой. Почему не брала трубку? — вместо приветствия спрашиваю я. Я рад видеть девчонку живой и здоровой. Я чувствую, как при взгляде на нее мой внутренний, запертый в камень дух смягчается, а дыхание учащается. В прошлом году Яшка разбил отцовскую «Ауди» в хлам, а до этого подаренный ему на двадцатипятилетие любящим родителем «Порш Кайен», и только удача, подушки безопасности и вовремя подоспевшая помощь дважды спасли ему и его друзьям их никчемные жизни. Она испугала меня — моя и не моя светловолосая птичка, в этом я готов признаться себе, и мне действительно интересно, какого лешего девчонка проигнорировала от меня два десятка настойчивых звонков.
— Потому что Яков выбросил телефон из машины, — бесхитростно и послушно сообщает Воробышек. — Да ты не переживай, Илья, — пугается, уловив что-то в моем лице. — Жалко, конечно, маму вот с братьями поздравить с праздником не получится, но он старенький совсем был, что-нибудь придумаю.
«Что-нибудь придумаю…». Я смотрю на девчонку и даже не удивляюсь. Я давно догадался, что для нее это единственно применимый к жизни принцип.
Я подхожу и облокачиваюсь на ограждение, закрываю птичку собой от любопытных глаз.
— Извини, Воробышек, — говорю тихо, почти нависнув над ней. — Я виноват.
— В чем? — неподдельно удивляется она, легко впустив меня в свое пространство.
— В том, что тебя коснулась неприятная сторона моей жизни. Поехали отсюда?
— Хорошо, — соглашается девчонка. Поворачивает голову и окидывает взглядом проехавшего совсем рядом всадника на вороном жеребце. — Посмотри, Илья, какой красивый, — не удерживается от восторженной похвалы и вновь приникает к ограде. — Совсем как в книжках! Ему бы стальные доспехи, шлем с пикой, как у единорога, и в рыцарскую кавалерию. Нет, лучше на королевский турнир! Люков! — смотрит на меня через плечо. — А знаешь, я почему-то уверена, что из тебя получился бы самый лучший рыцарь! Правда-правда, — улыбается в мое озадаченное лицо. — Есть в тебе что-то от средневекового героя, особенно сейчас.
— А что во мне не так сейчас? — поднимаю я бровь. Я никогда и не сомневался, что Воробышек отчаянный романтик.
— Ну-у… — Она поджимает губы, смущается и отворачивается. Жмет неуверенно плечом. — Ты сегодня без банданы.
— Ясно, — улыбаюсь я, пока она не видит. Поворачиваюсь и вместе с девчонкой провожаю взглядом разъехавшихся в очередной манежной фигуре всадников. — Всегда мечтал быть положительным героем. Тогда из тебя, Воробышек, вышла бы прекрасная дама сердца.
— Из меня? Да ну! — смеется она. Весело и открыто. Пожалуй, это первый раз, когда я вижу ее такой. — Илья, скажешь тоже!
— Ты любишь лошадей? — спрашиваю я.
— Не знаю. Наверное, да. Я никогда не задумывалась, пока не увидела их так близко. — Она поднимает на меня глаза и чуть вскидывает голову. Растягивает мягкие губы в легкой улыбке. — А ты?
— Это очень умные и норовистые животные. С ними непросто, — ухожу я от ответа.
— Илья отличный наездник, Женя. Разве он не сказал тебе? В Китае верховая езда входила в обязательное обучение всех лет, проведенных Ильей в закрытом специнтернате. Как и боевое владение мечом.
— Где? Ч-чем? — распахивает глаза Воробышек, поворачиваясь к моему отцу. Черт, я и не заметил, как он подошел. — В Китае? — Она оторопело смотрит на мой, ставший вновь жестким рот и вдруг не очень убедительно хлопает себя ладонью по лбу. — Ах да, ну конечно! Китай! Как я забыла!
Градов удовлетворенно кивает и отходит в сторону. Остается стоять в нескольких шагах, сделав черное дело, пока пальчики птички вдруг тревожно мнут мой локоть.
— Илья, я должна тебе сказать, — обеспокоенно шепчет девчонка. — Предупредить кое о чем важном.
— Да, Воробышек, — суше, чем мне того хочется, отзываюсь я. Чертов старик! Я по-прежнему для него продукт гребаного тщеславия и забавы! Осталось построить киностудию и снять меня в роли подросшего оборвыша-сироты Хон Гиль Дона, на потеху себе и многочисленной свите.
— Понимаешь, кажется, твой брат и отец… Они думают… Думают, — девчонка хмурит лоб и утыкается взглядом в мой подбородок, — что мы вместе. Представляешь? И я не знаю почему.
— Тем лучше, Воробышек. Пусть так и будет.
— Да? — моргает она, и я устало замечаю:
— Да. Тебя это смущает?
Птичка отводит глаза и неопределенно пожимает плечом:
— Ну, в общем-то, не очень.
— У нас сложные отношения в семье. Я давно живу предоставленный самому себе, поэтому никто и не побеспокоил тебя в моем доме. В дом отца я несколько лет назад зарекся ступать ногой. Возможно, ты сочтешь это глупостью, но понятным тебе книжным языком поясню, раз уж я сегодня для тебя почти средневековый герой, а ты почти дама сердца. Вернувшись сегодня сюда за тобой после двух лет отсутствия, я заявил на тебя права. Так что здесь для всех все понятно.
— Ничего себе! — изумленно ахает Воробышек и смотрит на меня не отрываясь, словно впервые видит. — Точно Средневековье! — качает головой. Я вижу, как ей неудобно от моих слов, она отворачивается, вновь рассматривает манеж и говорит: — Значит, отношение к людям в твоей семье построено на принципиально-классовых соображениях? Ровня — не ровня, достоин внимания или нет?
