— А что — это имеет значение? Дьявольщина, если мне не изменяет память, ты сама когда-то говорила мне, что тоже имеешь честь быть одной из прямых родственниц Генри Лероша. Стало быть, если это правда, ты тоже из них… из Лерошей!
— Это имеет значение, потому что ты солгал! Скотт сбивчиво принялся объяснять, что, мол, хотел подождать, пока она влюбится в него. Но, случайно заглянув в ее глаза, понял — все, конец. Эллисон потеряна для него навсегда. И что бы он сейчас ни сказал, это уже ничего не изменит.
— Не нужно, Элли, — взмолился он. — Прошу тебя… Неужели ты способна разрушить все, что связывает нас, из-за того, что даже не имеет никакого отношения ко мне лично?!
— Зато это имеет отношение к нам обоим, поскольку наши корни давно уже стали частью нас самих. Твоя часть семьи когда-то украла наше наследство. Вы купались в роскоши, а мы… мы едва не умирали с голоду. И вот когда у нас наконец появился шанс вновь обрести то, что когда-то было украдено, твой отец готов из кожи вон вылезти, лишь бы заставить нас разориться, чтобы он смог забрать назад свой драгоценный остров. Ты знал это — и ничего мне не сказал! — Эллисон покачала головой. — Если ты солгал даже в этом — как я могу верить тебе?!
— Ты должна мне верить.
Скотт готов был упасть на колени и умолять Эллисон поверить ему, но что-то его остановило. Что толку оттягивать неизбежное? Он ведь заранее знал, что этим все кончится, но… Боже правый, он действительно верил, что сможет оттянуть эту минуту.
— Отлично. — Скотт отвернулся — у него не было сил смотреть Эллисон в глаза. — Если ты считаешь меня лжецом, давай! Можешь упиваться этим!
Он чувствовал на себе ее взгляд. Потом она повернулась и двинулась к двери. До боли зажмурившись, Скотт твердил себе, что так будет лучше. Пусть идет…
— Эллисон… — вырвалось у него помимо воли. Оглянувшись, он увидел, что она стоит на пороге. Рука ее лежала на ручке двери. — Все должно было быть совсем по-другому. Я понимаю, что тебе страшно, но прошу тебя — не нужно использовать это как предлог, чтобы избавиться от меня.
Элли обернулась, и Скотт увидел, что ее лицо залито слезами.
— Я верила тебе. А ты… ты обманул меня.
— Я не хотел причинить тебе боль.
— Можешь поздравить себя. — Эллисон открыла дверь. — А теперь уезжай, слышишь? Сейчас я ненадолго спущусь к себе. А когда вернусь, чтобы духу твоего тут не было! Слышишь?
— Эллисон…
— Нет. — Она подняла руку. — Убирайся.
Дверь хлопнула. Скотт без сил рухнул на диван и спрятал лицо в ладонях. Какой же он идиот! Боже правый… какой идиот…
Чтобы ни о чем не думать, Скотт с головой погрузился в работу. Но он не стал возвращаться в Новый Орлеан, а собрал свои вещи и перебрался в пляжный домик в Галвестоне. Единственный человек, знавший, что он там, была его мать. Скотт позвонил ей, спросил, не может ли он какое-то время пожить в домике, а заодно и убедился, что никому из его семейки не придет охота внезапно свалиться ему на голову.
Успокоившись, что ему никто не помешает, Скотт переехал. Поставив компьютер на узенький письменный стол в своей прежней комнате, где он когда-то писал первую книгу, он с головой погрузился в работу. А когда уставал писать, спускался к бассейну и плавал до изнеможения, стараясь вымотать себя так, чтобы не было сил думать об Эллисон.
В те минуты, когда мысли о ней все же вторгались в его сознание, Скотт упорно твердил, что ему, мол, все равно. Он пытался убедить себя, что все это не важно… ведь он сам, черт побери, не хотел связывать себя, так что все к лучшему. Любовь — это безумие, снова и снова повторял он, только сумасшедший способен дать кому-то в руки оружие против себя. Так что он еще радоваться должен, что легко отделался. Можно сказать, ему повезло, что Элли исчезла из его жизни раньше, чем стала частью его…
И хотя при мысли о том, что он никогда больше не увидит ее, сердце обливалось кровью, Скотт упрямо твердил себе, что это пройдет. Рано или поздно, но пройдет.
К концу третьей недели своего добровольного затворничества он достиг той стадии, которую можно было назвать полным отупением. Все было ему безразлично. Он писал как сумасшедший… писал, чтобы не думать ни о чем — только о книге. Вообще-то до сих пор Скотта и так мало что волновало — только он сам и его книги. А теперь перестали волновать и они.
По странной иронии судьбы эта последняя его книга, похоже, должна была стать лучшим, что когда-либо выходило из-под его пера.
Покончив с первым, черновым наброском романа, Скотт решил, что заслужил небольшой перерыв. Открыв бутылку шардонне, он отнес ее на веранду, примыкающую к задней части дома. Жаркое полуденное солнце обожгло ему веки, и тут он сообразил, что уже несколько дней вообще не выходил из дома. Опасаясь, что столкнется нос к носу с кем-то из Синклеров, Скотт обычно заказывал по телефону то, что ему нужно, — естественно, с доставкой.
Устроившись в кресле у бассейна, Скотт уставился на залив, где у рифов, громко переругиваясь, ныряли чайки. Мысленно он снова перенесся в тот день, когда они с Элли верхом скакали по пляжу. Он увидел ее так ясно, что ему сразу стало нечем дышать, — ее смеющееся, разрумянившееся на солнце лицо, волосы, летевшие за ней, словно плащ…
А потом ее взгляд вдруг упал на этот пляжный домик, и смех замер у нее в горле, а улыбка стекла с лица, как краска под дождем. Эллисон отказалась ехать дальше… испугалась, что кто-то махнет ей рукой с веранды, где он как раз сидел сейчас, и ей придется помахать в ответ…
Боже упаси поздороваться хоть с кем-то, кто имел несчастье носить фамилию Лерош! Фыркнув, Скотт глотнул вина. Каким же ослом он был, когда решил, что ему удастся заставить ее забыть о вражде, веками разделявшей их семьи! Закрыв глаза, он попытался выкинуть это из головы, наслаждаясь тем, как солнце греет ему грудь и ноги. Да, прав был Эйдриан, сказав, что Эллисон чувствует острее, чем большинство из людей. К тому же она не умеет прощать… Скотт готов был поставить последний цент, что его она не простит никогда.
Господи, как жаль, что, умея безоглядно отдать свое сердце, она со временем обрела страх полюбить вообще! Ее главное оружие по странной иронии судьбы стало ее ахиллесовой пятой. И то, что заставило самого Скотта влюбиться в нее по уши, сделало ее недоступной для его любви.
Скотт потер ладонью лицо и только сейчас подумал, что за эти дни совершенно зарос. Наверное, подстричься тоже не мешало бы, подумал он. Во всяком случае, когда он в последний раз смотрелся в зеркало, то выглядел как настоящее пугало.
Решив отвлечься, Скотт взял телефон и набрал номер своего литагента. Когда сквозь шум помех в трубке донесся голос Хью, Скотт поднял бокал и шутливо отсалютовал им куда-то в направлении залива.
