с эмоциями, с раненым воплем бросается к отцу. А меня с опозданием накрывает полновесное осознание произошедшего. Едва не отъезжаю психически.
Машинально оглядываюсь на дом. Слепо всматриваюсь в раздражающую зрение яркость.
Ведь, кажется, все без страховки отдал. Ресурсов не осталось.
Глава 48
Ярослав
Прохожу за родителями в кухню. Когда они оборачиваются, неосознанно отгораживаюсь, скрещивая на груди руки.
– Как ты до этого бункера додумался? Ты вообще думал? Ярослав! А если бы… – голос мамы срывается. – Ты хоть представляешь, что мы пережили? А если бы… Если бы вы, господи боже мой, не вернулись? – боится даже озвучить самое страшное.
Мы только приехали из больницы, где, помимо всевозможных медицинских тестов, успели дать показания следователю. Раздельно. Нас с Машкой сразу же развели в противоположные стороны. На разных «скорых» увезли. В медицинском центре видел ее только издали, когда нас сопровождали по коридору на МРТ. Обернулся, она тоже обернулась. Необъяснимый обмен взглядами между нами произошел.
«Чтобы здесь ни произошло, никто об этом не узнает. Никто и никогда».
Озноб по телу. И потом еще на томографии единственная отличительная пометка «нарушение сердечного ритма».
– Слышишь меня? Ярослав? Ну, почему ты молчишь? – мама снова плачет.
Не устала? Столько слез пролила в больнице. Это при том, что перед разговором с полицейскими попросил ее выйти. Нельзя маме всего знать. Для нее сочинил лайтовую версию.
Изображение мельтешит перед глазами черно-белыми полосами.
Пустые глаза. Кадры видеозаписей. Кровь. Ошметки плоти.
Снова и снова моргаю, чтобы смахнуть морок.
– Я устал, – лучшая отмазка сейчас, пользуюсь.
– Ни стыда, ни совести… – выдыхает мама слишком мягко, чтобы принять за возмущения.
Она ругает, но по-своему. Знаю. Скучал по этому.
Потом я обязательно все оценю и все наверстаю. Сейчас слишком много эмоций промотал, не все еще вышли.
– Сережа, почему ты молчишь? – подключает отца. – Сынке своему ничего сказать не хочешь?
Сглатывая, инстинктивно волком смотрю. Я не злюсь и вину свою осознаю. Просто защищаюсь.
– Выйди, Ника, – отзывается он. Мама, конечно же, не сразу подчиняется. Когда такое было? Смотрит на него неодобрительно. Тогда приказ повторяется в более жесткой форме: – Я сказал, выйди.
Прежде чем покинуть кухню, мама меня обнимает. Господи, хватит меня обнимать…
– Я люблю тебя. Я с тобой, – все это я сегодня сто раз слышал.
Да все слышали. Мама не пытается быть тихой и этим частенько провоцирует конфуз. Я ее тоже люблю. Просто после всего, что принес с собой из бункера, ее навязчивая забота давит, а не помогает.
Какими-то скупыми фразами возвращаю ей признание, чтобы не вздумала снова плакать. Чем быстрее успокоятся они, тем быстрее приду в норму я.
Оставшись с отцом наедине, стою неподвижно и, не отрывая взгляда, напряженно наблюдаю за тем, как он подходит ближе.
– Присядь, – не повышая голос, умеет так говорить, что поджилки трясутся.
Видели бы меня сейчас пацаны из состава, уржались бы на хрен…
Подтягивая стул, сажусь на него верхом. Батя, зеркаля мою типа небрежную позу, делает в точности то же самое.
Впивается взглядом. Знаю, если лупанет, будет больно. И стыдно. Потому что я, совершеннолетний половозрелый здоровяк, заслужил отцовского ремня.
Все стерплю. По хрен на медали и живущее внутри меня агрессивное зверье.
Он – мой отец. Он – мировой мужик. Если я и уважаю кого-то настолько же сильно, то только папу Тита.
Я виноват. Подвел их обоих.
Папа все не спешит начинать разговор. Смотрит в упор. А мне от одного взгляда сдохнуть хочется. Хоть и не показываю. Типа больно борзый. Понимаю, что отец видит меня насквозь, а все равно продолжаю. Защитная реакция. По-другому не умею.
На самом деле, мне жаль. Наверное, непросто воспитывать двух сыновей. Особенно, если последний с таким прибабахом. Очевидно, в этом мире я сам не свой. Живет во мне какой-то бес, который и заставляет совершать очередную дурь. А тут… Бункер – не обычный залет. Это армагеддон.
– Ты только скажи мне, что справишься.
Вздрагиваю, будто от того самого удара. Отец крайне редко в душу лезет. Но когда это происходит, пробирает, пиздец как.
– Справлюсь.
Прикрывая глаза, пытаюсь незаметно перевести дыхание.
Лучше бы ударил.
– Яр, я не хочу шерстить тебе мозги. Знаю, что некоторые вещи по свежему лучше не трогать. Не думать. Не вспоминать. Отпустить. Вот как есть! Понимаешь, сына?
В глазах жжет. Тру ладонью лицо, задерживаясь на веках. Пальцами их вжимаю.
– Я не хочу об этом говорить. Все, что собирался, сказал следователю. Ты тоже слышал.
Выдвигая локоть, размещаю на спинке стула руку и роняю в образовавшийся треугольник лицо. Глядя на размытый напольный кафель, шумно вдыхаю и медленно выдыхаю.
– А я и не прошу говорить что-то еще, – между лопаток ложится тяжелая отцовская ладонь. Мгновение, и захват усиливается. Сгребая на всю ширину плеч, обнимает. – Ты – молодец.
Наверное, это аккурат то, что мне сейчас крайне необходимо. Чтобы не просто кто-нибудь, а именно он сказал, что я, несмотря на череду совершенных ошибок, прошлой ночью все сделал правильно.
Пустые глаза. Черно-белые кадры видеозаписей. Кровь. Ошметки плоти.
Мотнув головой, резко выпрямляюсь. Увеличивая расстояние, набираюсь смелости в глаза посмотреть. Спокойствие отца придает уверенности.
– Я не хотел его убивать… Но если бы мне пришлось, я бы это сделал, – имея возможность произнести это вслух, испытываю колоссальное облегчение. – Я бы это сделал, пап.
– Защищать себя – здоровая человеческая реакция.
– Нет… – выдыхаю сухим и горячим шепотом. – Я не себя защищал. Марусю, – добиваю без какого-либо раскаяния. – Если бы один был, не уверен, что справился бы.
Сам не верю, что все это озвучиваю. Не хотел ничего обсуждать, называется. Размазало. Выдал за раз все самое кровное.
– Понимаю, – произносит отец, чтобы скрепить эти чудовищные откровения. – Видел, как ты на нее смотришь, – не знаю, как ему удается, но на
