пары нижнего белья в задние карманы.
Мы сидим с сидром и смотрим серию отстойных рождественских фильмов, я и Винд на диване, а папа в своём любимом кресле. К тому времени, когда мы готовимся ко сну, большая часть рождественского печенья съедена, а тыквенный пирог, который я купила в местной пекарне на завтра, уже был приговорён.
— Если вы будете в спальне в одно и тоже время, дверь должна быть открыта, — говорит папа, вставая и потягиваясь во время зевка. — И помни: это маленький дом, и стоны проникают сквозь стены.
— Папа, — выдавливаю я, но Виндзор только смеётся.
— Да, сэр, мы это запомним, — отвечает он, когда Чарли одаривает его долгим, изучающим взглядом, а затем исчезает в своей комнате. Не проходит и пяти минут, как дверь закрывается, и мы слышим его храп. Честно говоря, наверное, понадобился бы товарный поезд, чтобы разбудить его.
— Ну что ж… у тебя есть одеяла и подушки, — говорю я, когда Виндзор откидывается на спинку дивана, закидывая руки за голову. — Тебе нужно что-нибудь ещё?
— Как насчёт поцелуя на ночь? — спрашивает он, и я замираю, глядя на него сверху-вниз, вытянувшегося во весь рост. Так и хочется забраться к нему на колени и прижаться, но… даже если папа крепко спит, возможно, это не самая лучшая идея в данном случае.
— Только один, — говорю я, но когда наклоняюсь, чтобы поцеловать Виндзора, он притягивает меня к себе, пока я не оказываюсь на нём сверху.
— Может быть, два или три. Ты же знаешь, я завидую Криду и могу быть самым настоящим засранцем, когда ревную.
— Ты не казался ревнивым, — шепчу я, и что-то в лице Виндзора становится жёстче. Он запускает пальцы в мои свежевыстриженные и окрашенные волосы и притягивает мою голову к себе.
— Поверь, так и было.
Наш поцелуй медленный и чувственный, на вкус как яблочный сидр. Это один из тех поцелуев, которые нелегко забыть, тот, который выжигает клеймо в памяти на всю жизнь.
Не успеваю я опомниться, как его руки оказываются у меня под рубашкой, массируя мою обнажённую спину, и я расстёгиваю пуговицы его рубашки, мои ладони скользят по гладким, твёрдым плоскостям его груди. Мы целуемся долго — после полуночного боя часов, стоящих на каминной полке, и до раннего румянца зимнего рассвета.
Моё тело горит, пульсирует и отчаянно хочет ещё раз попробовать то, что я испытала в отеле.
На самом деле это Винд отталкивает меня, его собственное дыхание становится резким и запыхавшимся.
— Тебе следует вернуться в свою комнату, пока я не сделал что-нибудь достойное этих непослушных трусиков в твоём кармане, — говорит он, и я краснею с головы до ног, заправляя выбившуюся прядь волос за ухо. Я чувствую его твёрдость, зажатую между нами, напрягающуюся в пределах его спортивных штанов.
— Например, что? — шепчу я, и взгляд, которым он меня одаривает… он такой чертовски озорной.
— Наклоню тебя над этим диваном, — шепчет он в ответ, целуя меня в губы в последний раз. — И покажу тебе, на что в спальне способен не девственник.
— Вы знали, что Крид был девственником? — я задыхаюсь. — Откуда? — Винд просто пожимает плечами и мягко отталкивает меня.
— У меня свои способы, — говорит он, наблюдая, как я встаю, а затем медленно, неохотно отступаю в сторону своей спальни.
Он — всё, о чём я мечтаю до конца зимних каникул.
Возвращение в школу в январе — это своего рода шок для моего организма. Я всегда забываю, насколько всё суматошно, как быстро возвращается реальный мир. У меня есть группа поддержки и оркестр, заявки на стипендию и курсовая работа, которая настолько тяжёлая, что я удивляюсь, зачем вообще записалась на все эти занятия. Разве я не могла просто быть нормальной и заняться гончарным делом, или живописью, или ещё чём-нибудь, чем угодно, чтобы облегчить свою нагрузку?
Кроме того, у меня такое чувство, будто я разгуливаю с этим захватывающим маленьким секретом в заднем кармане.
«Я больше не девственница».
Странно так думать. Ещё более странно, когда мы с Кридом находимся в одной комнате. Он постукивает пальцами по поверхности библиотечного стола, пока я пытаюсь учить его.
— Я вообще не могу думаю о математике, — говорит он мне, и я впиваюсь взглядом в его высокомерно красивое лицо.
— Начни думать, если ты действительно хочешь попасть в Борнстед, — язвительно замечаю я, подталкивая планшет в его сторону. — Теперь проверь тут одну проблему. Ты допустил простую ошибку, и я знаю, что ты можешь исправить её, если постараешься. — Он убеждается, что его пальцы задерживаются на тыльной стороне моей ладони, заставляя меня вздрогнуть, прежде чем он, наконец, делает то, о чём я прошу, и изучает экран.
Миранда закатывает глаза, глядя на нас с другого конца стола, и возвращается к своим домашним заданиям.
После того, как мы заканчиваем, близнецы провожают меня обратно в мою комнату, провожают в целости и сохранности и ждут, пока я запру за собой двери, прежде чем они уйдут.
Таков наш ритуал: по крайней мере двое из нашей команды — мне действительно следует начать называть нас Голубая Кровь Бёрберри, поскольку именно так сейчас начинает говорить большинство Плебеев — следуют за мной домой, ждут, пока я проверю и запру комнату, а затем отправляются обратно в Башни.
Только в конце января у меня возникнут кое-какие проблемы с этим.
Тристан и Зейд, как обычно, провожают меня и прощаются, заставляя меня пожалеть, что я совсем одна здесь, в переделанном помещении уборщика. Раньше мне это нравилось — иметь такое собственное пространство, как это. Теперь оно просто ощущается одиноким и обособленным. Иногда, когда я направляюсь в Башни, я нахожу остальных смеющимися и шутящими в коридорах, снующими в комнаты друг друга и обратно.
Я тоже этого хочу.
С другой стороны, я здесь на стипендии, так что не жалуюсь. Вместо этого я смываю свои тревоги в душе, надеваю пижаму и сажусь на кровать, чтобы начать готовиться к завтрашнему тесту по статистике. Всё кажется прекрасным, пока я не слышу, как поворачивается дверная ручка со звуком открываемого замка.
Всегда было опасение, что Гарпии украдут или скопируют один из ключей главного персонала и проникнут внутрь, поэтому мы установили засов, цепочку, и у меня до сих пор хранятся те прошлогодние камеры. Если кто-то всё-таки вломится, я буду к ним строга. У меня будет видео-доказательство.
— Кто это? — спрашиваю я, направляясь к двери, чтобы посмотреть в глазок. Там нет ничего, кроме черноты. Должно быть, кто-то держал над ним руку, или же
