вводило в ступор. Я привыкла, что в Хогвартсе и окрестностях я могла заговорить с любым человеком, и он почти наверняка что-то обо мне слышал или хотя бы о моих «подвигах», как их любят называть учителя.
Я всё ёрзала на стуле, не зная, куда деть руки и вообще, как себя вести. Профессор насмешливо наблюдал за мной, а потом настойчиво протянул какую-то газету. Свежая печать оставляла на пальцах следы чернил, но зато теперь я могла не беспокоиться о том, чем заняться в ожидании еды. Бумага приятно шуршала и сминалась под моими пальцами, пока я судорожно просматривала строки, но никак не могла понять написанное — голова была забита совсем не тем. Поток бессвязных мыслей уносил куда-то в Шотландию, в холодный каменный замок, к эмблеме змеи на сером клетчатом пиджаке.
Когда мы поели и наконец сбили оскомину, я уже расслабилась и наслаждалась лёгкой музыкой, которая скромно витала в воздухе, как приятная, но неназойливая гостья.
— Профессор, а когда мы пойдём в Министерство? — я сказала это довольно громко, так что Альберт приложил указательный палец к своим губам, давая мне понять, чтобы я была чуть тише. Он наклонился ближе к столу и вполголоса ответил:
— В понедельник, душа моя. Выходные. — Он развёл руки, пожимая плечами, когда я возмущённо откинулась на спинку стула. Ещё столько ждать! Мне не терпелось узнать, что же они для меня подготовили, да и вообще увидеть всё своими глазами. Оминис в своих летних письмах расписывал мне свои будни во время практики в Министерстве, но осмотреть всё самой — это другое.
— Но вы же до этого расскажете мне всё, что знаете сами, так ведь? — с надеждой в голосе спросила я, хоть мне и было неловко доставлять профессору неудобства.
— Разумеется! — крякнул Альберт, вытирая салфеткой рот. — Завтра поутру отправимся загород на конюшню. Я наведаюсь к старому знакомому, и как раз поговорим обо всём. А сегодня надо хорошенько выспаться и отдохнуть. — Он привычным жестом щёлкнул меня по носу, пока я заворожённо следила за его смешными усами, дёргающимися в разные стороны.
Стал накрапывать дождик, и все гости кафе недовольно покосились на панорамное окно, бурча себе под нос что-то вроде «снова дождь» и «сейчас польёт как из ведра». Я улыбнулась, потому как обожала в такую погоду, пока ещё не начался сильный ливень, сесть на метлу и пролететь пару кругов вокруг школы, Запретного леса и окрестностей. Нет, всё же квиддич нельзя бросать — без него я завяну, прямо как этот цветок. Я с грустью и жалостью посмотрела на цветочный глиняный горшок, стоящий в углу на полу. Поникший бутон почти касался земли, а вокруг него россыпью лежали сухие опавшие лепестки.
***
Время близилось к ночи, а паб не опустел даже на четверть — успевшие устать за неделю учёбы студенты не собирались расходиться, даже когда Сирона не раз намекнула, что пора закрываться. На удивление, мы с Оминисом вели вполне адекватную беседу, или же нам это только казалось. Леандер ходил от стола к столу, заговаривая со всеми подряд. Неожиданно главные двери хлопнули, и я рефлекторно кинул на них взгляд. Рыжая макушка была подобно красной тряпке для моего помутневшего разума. Я внезапно замолк, щёлкнув зубами. Перед глазами плавали круги и безликие силуэты, а уши заложило, так что весь шум паба превратился в один сплошной гул.
Я вскочил с места, раздувая ноздри, пока мои глаза неотрывно наблюдали за Уизли, севшем у барной стойки. Уверенная рука Оминиса вернула меня на стул, хлопнув по плечу.
— Угомонись. — Одно короткое, но ёмкое слово. «Угомонись», — я ухмыльнулся, воспроизводя его в мыслях. С какого чёрта я должен угомониться? Просто так оставить его выходку без последствий? Сразу же возник образ Амелии: как она сидит на корточках, привалившись к стене, и плачет. Нет, не плачет — рыдает. Её плечи дёргаются, а крупные капли с шумом падают на юбку. Меняющий от влаги цвет бархат — с красного на бордовый — навсегда останется у меня в памяти. Видя моё разгневанное лицо, изрядно пьяный Леандер насмешливо кинул через плечо:
— Да успоко-о-ойся ты! А то придётся тебя тоже напоить чем-нибудь, как твою бедолагу. — И он играючи пошевелил двумя пальцами перед моими глазами, как в детстве делала мама, показывая «козу». Оминис вскинулся и шикнул, стукнув Леандера по голове.
— В каком смысле «напоить чем-нибудь»? Кого ты имеешь в виду? — я отстранил его руку, крепко зажав её в пальцах. Потихоньку сознание возвращалось ко мне, но глаза всё ещё застилала пелена гнева.
— Как кого? Мэллори твою, кого ж ещё! — Пруэтт совсем не обращал внимания на Оминиса, толкающего его ногой под столом.
— Что это значит? — Поняв, что с Леандером без толку разговаривать, я, по-прежнему не отпуская его руку, развернулся к другу.
— Да он сам не понимает, что болтает. Это он, наверное, про то, что тебе дал выпить перед поэтическим, ну, вечером… — затараторил Оминис, нервно улыбаясь.
— Нет-нет, я же вижу, вы чего-то недоговариваете. Выкладывай давай, пока я ему пальцы не сломал, — и я покосился на руку Леандера, которая неестественно выгнулась и побелела под моим нажимом. Его лицо сделалось серьёзным и испуганным, и он что-то продолжал лепетать, но я его уже не слушал, выжидая, что скажет Оминис. Тот помолчал с пару секунд, а потом мягко заговорил, пытаясь меня успокоить:
— Понимаешь… Девочки, ну, Поппи и… Натти, — на втором имени его голос странно осип, — они нашли Амелию под лестницей. Ну, она была заплаканная и всё такое… — Он неопределённо повёл рукой в воздухе. Я в нетерпении шумно выдохнул. — Так вот, она так плакала, и они решили дать ей какое-нибудь успокоительное. Леандер им наплёл, что знает отличный рецепт умиротворяющего бальзама… — Оминис дёрнулся, когда Пруэтт пискнул, потому что я ещё сильнее сжал его пальцы. — Он, похоже, намешал слишком большую дозу или положил ингредиенты в неправильной последовательности… Мерлин, Шарп бы убил их всех за такое, — пробормотал друг, и я раздражённо затряс ногой. — В общем, это как-то повлияло на её память или на болезненные воспоминания, я не знаю! — он отчаянно всплеснул руками, сведя брови.
— Что ты туда намешал? — я обращался к Пруэтту, не выпуская из рук его посиневшие пальцы. — Что. Ты. Туда. Намешал? Отвечай!
— Д-да ничего т-такого, помогло же! Она больше не ныла.
Я отпустил его руку, и он потряс ею в воздухе, шипя от боли.
— Почему ты молчал, Оминис? — я не видел, что выражало моё лицо, но точно
