– Совсем другая там зелень, – повторил он. – У нас больше в синеву.
– Где же ты зелень в Нью-Йорке видел? – спросила Соня.
– Не в Нью-Йорке, конечно. Вообще, везде. А в Нью-Йорке другое было.
– Что другое? – с интересом спросила Соня.
– Колоссальное ощущение свободы. Хотя на голове там никто не ходит. Просто вокруг каждого человека образуется зона пустоты. У нас тебя за руку могут взять, даже в Москве, замечание тебе сделать, подвинуть в спину. А там на твое пространство никто не претендует, в лицо тебе никто не заглядывает. Меня это очень устраивало. Чай, оказывается, у меня только зеленый, – сказал он. – Ничего?
– Ничего.
«Неважно», – хотела сказать Соня.
Но почувствовала: о том, что важно, Герман как раз говорить и не хочет. И ее без слов просит об этом не говорить.
Их невыносимо тянуло друг к другу. Они не виделись два месяца, а когда увиделись, то не ощутили между собою ни малейшей преграды, ни телесной, ни душевной. Но что-то не давало им быть вместе, какое-то саднящее препятствие, которое и не препятствием даже было, а непонятным и мучительным недоговором.
Чай Герман разлил по стаканам в массивных серебряных подстаканниках. Пожалуй, это была единственная приметная деталь во всей его кухне. По этим подстаканникам чувствовалось, что ему не все равно, из чего пить чай. А все другое было ему все равно, и это чувствовалось тоже.
Соня сделала два глотка и отставила стакан. К бутербродам она не прикоснулась вовсе. Ей казалось, что время уходит у нее из рук, у них с Германом уходит. С чем связано это ощущение, она не понимала, но оно было таким пронзительным, что от него горели и ныли кончики пальцев.
Наконец она не выдержала и, вдохнув поглубже, спросила:
– Ты... Мы ненадолго с тобой?
– Я завтра улетаю, – ровным голосом ответил Герман.
– Куда? – растерянно спросила Соня.
– На Чукотку.
Он ответил так, будто бы стеснялся своего чересчур экзотического маршрута.
– Куда?! – ахнула Соня.
– На Чукотку, – повторил он. – Завтра утром самолет.
– Но... зачем?.. – с трудом выговорила она.
Герман промолчал. Он стоял спиной к темному окну, прислонившись к подоконнику. За окном сплошной тяжелой стеной валил снег, и его тень, Соня видела, вздрагивала на этой снежной стене.
Он стоял, смотрел темными непонятными глазами. Потом оттолкнулся от подоконника и шагнул к Соне. Присел на корточки перед стулом, на котором она сидела. Положил голову ей на колени, но только на мгновение – тут же поднял голову, снизу заглянул ей в глаза.
– Побудь до утра, – попросил он. – Ни о чем не станем думать. Побудь.
В начале декабря съемочный период «Подмосковных тайн» закончился. Во время «шапки» – празднования конца съемок – Инна Горная сказала Соне:
– Я тебя на новый проект к себе в группу возьму. Сейчас как раз переговоры веду, но что-то продюсеры у меня сомнение вызывают. Убогие какие-то, а понтов на целый Голливуд. В общем, отдыхай пока. Не волнуйся, без работы не засидишься.
В том состоянии, в котором Соня находилась, это был убийственный совет. Она предпочла бы работать сутки напролет, дорабатываться до полного изнеможения и не вылезать из аврала, лишь бы не оставаться наедине с собственными мыслями.
Мысли эти были такие, что хоть бейся головой о стенку, чтобы от них избавиться. Впрочем, подобное действие вряд ли помогло бы.
Соня ушла из квартиры Германа на исходе ночи. В тот самый час перед рассветом, когда сердце человеческое, даже во сне, подвержено самой опасной тоске. А она к тому же не спала, и тоска сжимала ее сердце так, что темнело в глазах.
Когда она вышла в прихожую, то заметила стоящий под зеркалом чемодан, приготовленный Германом к отъезду. И в этом черном чемодане было такое же отчуждение, как в его лице, когда он подавал ей пальто.
– Мокрое еще. Не успело высохнуть, – только и произнес он при этом. – Может, я тебя отвезу все-таки?
Соня отказалась. Ей не хотелось длить эту сдержанность каждого слова, и ровность тона, и отводимый взгляд – все, чем отмечено было его поведение с той минуты, когда он встал с постели и, не глядя на Соню, оделся.
В постели все было по-другому. Но что значит для мужчины постель? Ничего, наверное.
Как только она свернула за угол его дома и вышла на предрассветную Пречистенку, то сразу же поняла, что ничего уже не вернуть. Ничего! Географическое расстояние, разделившее их, было лишь знаком того внутреннего расстояния, которое Герман сам проложил между собою и Соней.
Другой планетой она была, эта Чукотка. Да и существовала ли она вообще?
Соня сомневалась даже в собственном существовании. Но ее охватило такое безразличие ко всему, что и трудно было ей не усомниться в существовании такого вот человека – настолько равнодушного к жизни.
Она читала, она ходила на занятия к Лавру на Нижнюю Масловку; все лишь по инерции. Но о Германе думала, ни на минуту не прекращая, все время!
Вот ей не захотелось готовить, и она пошла завтракать в кафе на Мосфильмовской улице. И там, в обычной этой московской кафешке, вспомнила, как он говорил: «У нас пейзаж больше в синеву».
Вот ее попросили денек поработать на съемках русской народной сказки вместо заболевшего ассистента, и, глядя, как художник по гриму два с половиной часа делает грим Бабе-яге, она вспомнила, что Герман ездил когда-то в Сибирь изучать каких-то шаманов.
Он преследовал ее повсюду. Это было мучительно. Но не было в ее жизни ничего важнее этого преследования.
Из-за всего этого она выглядела, наверное, совершенной сомнамбулой. Соня поняла это по тому, что Лавр был ею недоволен.
– Ты поступать передумала, что ли? – спросил он однажды, глядя, с каким безразличием Соня водит карандашом по листу.
– Почему ты так решил? – пожала плечами она.
– Интерес у тебя пропал. Притом такое впечатление, что ко всему сразу. Я бы даже подумал, что ты влюбилась, но у нормальных людей это выражается совершенно иначе. Я, помню, когда был влюблен в Николя, то испытывал невероятный творческий подъем. А он, гад такой, ушел от меня к Геннадию. Но это так, к слову. В общем, Сонка, твое состояние ни на что не похоже.
Соня слушала его рассуждения лишь краем уха. Вернее, краем сознания. Слова, чувства, мысли – любые проявления внешнего мира разбивались об этот высокий край и до нее не доходили.
Лавр готовил свои картины к выставке, которой придавал очень большое значение; Соня прослушала, почему. Кажется, выставку устраивал какой-то значительный меценат, поэтому после нее для Лавра должны были открыться невероятные перспективы. Или меценат собирался купить после этой выставки все Лавровы картины? В общем, что-то в этом роде. Соня поняла только, что в конце декабря Лавр уезжает на неделю, так что и той последней внешней зацепки, которой были занятия с ним, у нее вскоре не будет.
