рекламы.
– И ты здесь? – щурюсь, а тот демонстрирует затылок. Затылок. – Что ж вас всех так и тянет на наркош посмотреть? Зоопарка мало, черти?
Меня откровенно игнорируют. Я внимательно осматриваю зал и искренне поражаюсь увлечённости присутствующих, а вскоре сам замираю и оставляю всякие мысли. Смотрю на сцену. Даже не моргаю. Не дышу. Не шевелюсь.
Да что б меня… Поэтесса.
Сославшись на помутнение рассудка настырно тру глаза, но видение не исчезает, становится лишь чётче. Стоит себе тонюсенькая, в ноги пялится. Дрожит. Что мямлит – уже не слышу. Ломаюсь, но держу себя на месте. На груди футболка вот-вот треснет, но я держусь. Вены горят, сердце колотится, но я держусь. Поэтесса, мать его.
Это ж как тебя судьбинушка в такие дебри занесла? Что ж ты, родная, все за инвалидами гоняешься? Всё стишки свои безмозглые читаешь…
Я в желаниях толк знаю, пороки до дыр душу проели, но сейчас происходило что-то крайне вывёртывающее. Порывался. Жаждал. Бредил. Боялся, что вот-вот видение исчезнет и лечиться мне с отцом до старости. Но оно, покорное, не растворялось. Глаз не радовало, но сердце ретивое грело. Варька моя. Лохматая.
– Эх, ну капец тебе, тузик старый. Нашёл, что прятать. Я ж тебя теперь без скалки раскатаю, – моя угроза прерывается, как и прерывается речь поэтессы. Наступает тишина. И она меня злит. – Ну что застыли, балбесы? Браво!
По залу проносятся послушные аплодисменты. Варя поднимает глаза, но в упор меня не замечает. Краснеет вся. Потом вовсе срывается с места и прячется за кулисами. Парень, что фыркать любит, за ней бежит. Я же прибываю в небольшом ступоре, терзая себя догадками, что мог напугать девчонку. Это от меня она так шарахнулась?
– Не смей дергаться. Сиди на месте, – приговаривает батя. – Не твоя дорога.
– Ага, размечтался. В гробу я видал твои указания. Сейчас хоть семеро меня держите.
Подрываюсь и мчусь за сцену. Кожа горит. Зубы сводит. Я как тот мотылёк-самоубийца лечу на пламя. У меня нет выбора. Тело будто подчинили. Я погиб. На полпути останавливаюсь, наблюдаю за происходящим. Парнишка лишнего позволяет, не даёт пройти поэтессе. А та брыкается, как беспокойная пташка по клетке. Крылышками перебирает. Сквозь слёзы чирикает. Перышки нахохлила.
– Эй… (а как звать-то? Похер…) Витя! Срыгнул отсюда!
На мои предупреждения парень не реагирует, зато соблазнительно светит затылком. Себя я уже не знаю, поэтому хватаю первое, что попадается под руку и демонстрирую умение попадать прямо в яблочко, но попадаю в темечко. Тот падает на пол и, наконец, перестаёт загораживать обзор. Вот она, моя голубушка.
– А я всё думал, поэтесса, где мы встретимся? На том свете? Ан, нет…
Она смотрит на меня испуганно. Не шевелится. Губы дрожат. Глазки бегают.
Почему она так смотрит? Почему так смотрит?
– Боже, Витя! Что ты вытворяешь?! – Гена появляется из ниоткуда, руками машет, за голову хватается. На его взволнованной груди значок уродский, да и сам выглядит паршиво. – Уберите его, пока никто не увидел! Аккуратно! Не запачкайте пол!
– Перестань, Гена, он притворяется. Уснул, небось, – успокаиваю я. – От пенопласта не помрёт. Мать и та грубее гладит.
– Это дерево, Витя! Килограммов так пять! – не унимается он. – А ты, Тарасова, чего замерла?! Не стой, сделай же что-нибудь!
Изо рта девчонки вырывается слабый писк. Она шокирована.
– Да, Тарасова, чего замерла? – улыбаюсь я, развожу руки в сторону и подбородком дёргаю – призываю обняться. – Сделай уже что-нибудь.
Варя настолько потеряна, словно не с нами, не здесь. Но когда размораживается, ко мне не бежит, к актёру нагибается. Пытается реанимировать. Не того. В коме-то я.
– А я говорил, что крыша поедет, – в суматохе слышу голос отца. – Так и знал, что позориться будешь. Хоть намордник с кандалами на тебя вешай. Ух, шакалёнок.
Меня уже ничего не интересует. Татьяна не лгала, у Варьки по правде жених появился. Вон, как нежно по щекам лупит. На ухо молитву шепчет. Воскресить пытается. Противно до дрожи. Немного больно. Немного обидно.
– За беспокойство прошу простить, – приложив руку к груди и вышагивая назад, клонюсь я. – На пластырь и зелёнку деньги вышлю, – ухожу от греха.
Сердце в ушах колотится. Гнев по венам расползается. На улице тоже не легчает. Я едва держусь, чтобы не кричать. Всегда знал, что с головой не дружу, но чтобы подобное вытворить – это краешек. С него и падаю.
На что я только надеялся? Нужен я ей, такой клинический…
Тарасова давно живёт своей жизнью. В стихах и птичках. В своей сказке, где нет места бывшему наркоману. С таким-то кандидатом волосатым там вообще тесно.
– Звягин! – бьёт в спину, отчего останавливаюсь.
Обернувшись, наблюдая Варьку. Та бежит, косу придерживает. Спотыкается.
На секунды зарываюсь в прошлое. Зима. Вьюга. Вижу Тарасову, в шапке набекрень, с блокнотом в кармане, с улыбкой дурацкой. Как и раньше на шею вешается, душит, и мы в сугроб валимся. Но теперь это не воспоминание. Всё в реале. Да и падать уже не так мягко. Лето, ведь.
– Твою мать, Тарасова! Ты мне копчик сломала, психованная!
Боли не чувствую, только тяжесть приятную.
– Как же я тебя ненавижу, Звягин! Как же ненавижу! – либо плачет, либо ржёт. Но обнимает крепко-крепко. Я и сам руки в замок складываю, отпускать не хочу. Волосами дышу. Теплом греюсь. – Что с тобой творится? Ты ненормальный! Псих!
Закрываю глаза. Мне плевать на всех. Мне хорошо.
– Теперь порядок, Варька. Теперь порядок.
Мир, желания. И тайны. Души. Пламя. Мотыльки.
Какая польза от слов, если за ними ничего не стоит?
© Реквием по мечте
– Что за странная улыбка?
Я не верю своим глазам, но верю сердцу, которое бьётся в бешенном ритме – так, по старой доброй привычке оно реагирует на присутствие Звягина. Он совсем не изменился. Светлые волосы, высокие и угловатые скулы, хитрая ухмылка, которая всегда раздражала и в то же время была волнующей. И, конечно же, льдинки. Его глаза – мутные льдинки. Они источали холод, но сейчас приветливо грели.
– Ты пугаешь меня, Тарасова. Может, скажешь хоть что-нибудь?
Дураку не объяснить, что горло сдавило так, что едва сдерживаю слёзы, надрывный крик и остаюсь в сознании, ведь успела поверить в то, что больше
