– Саш, прости, я не хочу говорить на эту тему даже с тобой, – наклонила голову Светлана. – Не обижайся на меня, но я пока не готова к этому. Может быть…
– Может быть! Когда-нибудь! Где-нибудь! Да брось ты! Носить в себе горе – последнее дело, кроме того что оно прокрутит внутри тебя дырку, ничего другого из этого не получится. Я не намерена лезть к тебе в душу, давать советы, которых ты все равно не послушаешься, и не стану записываться к тебе в исповедники. Бывают такие моменты, когда человеку действительно нужно побыть одному, но у каждого есть на земле место, где его горе разобьется вдребезги, нужно только хорошенько поискать его.
– А если такого места нет? – подняла глаза Светлана.
– Есть, – уверенно проговорила Александра. – Есть, иначе и быть не может, и, если ты его не нашла, значит, не там искала.
– И где же мне его, по-твоему, искать?
– А вот это тебе виднее.
…На улице давно стемнело, в доме напротив один за другим гасли желтые квадратики окон, в щелочку не до конца зашторенных гардин проникал размытый свет уличных фонарей. Проносясь мимо, фары машин на короткий миг освещали дорогу, и тогда по потолку комнаты пробегали яркие полосы света.
Размышляя над словами Александры, Светлана смотрела на эти всполохи и думала о своей жизни, смятой, скомканной, искалеченной, разорванной на множество мелких лоскутков ускользающих в небытие дней. Словно на оставленном пожарищем безобразном черном пепелище, догорало все, что было когда-то бесконечно дорого. Жизнь, утратив смысл, неслась по замкнутому кругу, наполняя гулкую пустоту прожитых дней одиночеством и серой обыденностью. Целыми днями, пытаясь обмануть себя, она куда-то спешила, за чем-то шла, с кем-то здоровалась и прощалась, но наступал вечер, хваткие пальчики тоски снова добирались до ее горла, и все начиналось заново.
Где же она, та гавань, о берег которой ее беда разобьется вдребезги, и есть ли она вообще? Жизнь нещадно гнет ее и ломает, и что толку в сопротивлении, ведь до неба все равно не достать, сколько ни тянись, а до земли близко, так близко, что можно дотянуться рукой, стоит только переломить себя и встать на колени. Здесь, у самой земли, тепло и безопасно, здесь, у самой земли, спокойно и удобно. Может, ну его, небо, с его необъятной высотой и ледяным равнодушием?
Шум автомашины разрезал тишину ночи, и внезапно через прорезь гардин комната осветилась ярким желтым лучом промелькнувших фар. Свет их был настолько резок, что на высветившейся полосе потолка стало видно все до мельчайших трещинок. Луч разрезал комнату пополам и исчез, звук мотора стал стихать, но в эти несколько коротких секунд произошло что-то такое, чего нельзя было ни объяснить, ни понять рассудком. Скользнувший по потолку луч будто яркой вспышкой осветил глубины подсознания, неожиданно расставив все по своим местам.
Потрясенно глядя туда, где только что была полоса яркого света, а теперь воцарилась тьма, Светлана вдруг поняла, что гавань, о которой ей сегодня говорила Александра, существует и что есть человек, голос которого либо разрушит ее жизнь окончательно, либо вернет ей утерянный смысл.
Выйдя из долгого оцепенения и устыдившись собственной безалаберности, в Крещение природа вдруг вспомнила, что на свете существует зима, и на город, еще недавно тонувший в грязи и слякоти, обрушился снег. Прохудившееся небо, вспарывая запасы своих кладовых, вываливало на город бесконечные мешки белых перьев, стараясь загладить свою невольную вину перед грозной хозяйкой холодов и метелей.
Две недели подряд хмурое небо, униженно касаясь лбом земли, молило о прощении, переворачивая все вверх дном и ставя с ног на голову. Колкий секущий снег, злобно швыряемый недобрым ледяным ветром, сменялся танцем нежных разлапистых снежинок, неспешно спускавшихся с высоты и щекотавших щеки прохожих. Захлебываясь в сугробах, буксовали снегоочистительные машины; истошно надрываясь, хрипели клаксоны автомобилей; исчезая в мутной снежной пелене, звенели осторожные трамваи; проседая под неподъемным грузом, почти царапая пузом землю, обиженно пыжились грузовики.
Ровно через две недели, проверив на прощание все закутки и закоулки, январь покинул город, уступив место сияющему голубоглазому февралю. Искупив невольные прегрешения, распрямилось сгорбленное униженное небо. Вытряхнув на землю остатки снежных перьев, оно разгладило недовольные морщины и лучезарно заулыбалось.
Золотясь под лучами солнца, с крыш домов в ледяное бездонное небо уносились прозрачные полоски дыма; под ногами рассыпанными шариками пенопласта поскрипывал примятый снег, а в высоченных сугробах, накиданных дворниками по краям дорог, своевольный ветер нарезал лабиринты замысловатых ходов, выпирающих тонкими острыми пластинами.
Укрывшись под меховой опушкой капюшона, Светлана спрятала нос в невесомый пуховый платок, дважды обернутый вокруг шеи, и прибавила шаг. Проникая через платок, горячее дыхание смешивалось с ледяным воздухом и оседало на пушистых ворсинках ниток влажными каплями. От резкого порывистого ветра слезились глаза и перехватывало горло. Шагая по знакомому переулку, Светлана зябко поеживалась и жалела, что вместо перчаток не догадалась взять старомодные варежки, – наверное, наши бабушки были не так уж и не правы, предпочитая новомодным усовершенствованиям старые валенки и вязаные из чистой шерсти двойные рукавички.
Боясь передумать и повернуть обратно, Светлана упорно гнала мысль о правильности своего решения, пришедшего так неожиданно. Какая-то сила, помимо ее воли и желания, заставляла ее двигаться в выбранном направлении, подталкивая, увлекая за собой, заставляя сопротивляться очевидному.
Нажимая на кнопку звонка, Светлана будто со стороны видела, как подрагивали ее пальцы, и слышала частые гулкие удары сердца. Вслушиваясь в звуки за дверью, она разрывалась между желанием услышать шаги и удрать без оглядки прочь. Несколько секунд ватной тишины длились целую вечность, и Светлана уже подумала, что в квартире никого нет, когда за дверью раздались неясный шум и отдаленное покашливание. Затихнув у порога, шаги замерли. Дверной глазок потемнел, и через какое-то мгновение дверь открылась.
– Ты? – брови Евы Юрьевны удивленно поползли вверх, и на лице, обычно невозмутимом и непроницаемом, появилось изумление.
– Я, – коротко кивнула Светлана, чувствуя, как волнение, державшее ее в своих цепких руках последние несколько дней, ослабевает. – Можно войти?
– Заходи, раз пришла, не гнать же мне тебя, – негромко хмыкнула Нестерова-старшая, отходя вглубь квартиры и освобождая проход.
