Я не думала, что могу обменять ожерелье на свою свободу, ведь он легко мог просто отобрать его, но я могла соблазнить его обещанием большего. Если я разожгу его аппетит денежной компенсацией, возможно, я смогу выиграть немного времени и отсрочить то, что он планировал для меня.
— Это будет стоить кучу денег, — сказала я.
Он отстраненно смотрел на меня. Потом безразличие покинуло его. Все его тело напряглось, и он снял кепку. Странный жест, как будто он только что узнал о чьей-то смерти. Или, может, он сделал это из уважения, как будто перед лицом чего-то большого, красивого и святого.
В любом случае, он забрал ожерелье, очень медленно, пока оно не закачалось у него на руке.
Он поднял его к свету, и в первый раз я увидела его глаза. Они были темными. Черными. Но такой черноты я раньше никогда не видела. Черный был Всем. Никаких оттенков. Чернота была абсолютной, непроницаемой. Черный поглотил все цвета. Если вы упадете в черноту, она поглотит вас полностью. Тем не менее, здесь был и другой черный. Это был черный лед и горящий уголь. Это была родниковая вода и пустынная ночь. Это была темная буря и спокойная гладь. Здесь черный боролся против черного, противоположные, полярные друг другу, но все же… черные.
Я могла видеть ожерелье моей мамы, застывшее в его глазах. Это напомнило мне, как тает бесконечная линия отражений, когда стоишь между двух зеркал. Что-то было такое в его глазах, в его лице, чего я не могла понять. Он был загипнотизирован медальоном, словно попал под какие-то чары.
В его броне все же была щель.
— Может быть еще больше, — сказала я.
Он оторвал взгляд от ожерелья и посмотрел на меня. Схватив меня за руку, потащил через галерею, вверх по короткой лестнице и на палубу. Я еле тащилась за ним, ноги были еще вялые и слабые.
— Ты видишь это?
Он обвел рукой вокруг.
Мы находились посреди пустоты, окруженные километрами темной убегающей вдаль воды.
— Это, — продолжил он, указывая на океан, — не идет ни в какое блядское сравнение с этим, — он потряс ожерельем перед моим лицом. — Твои камешки для меня ничто, вымытый песок.
— Жаль, — продолжил он мягче, держа медальон в лучах солнца. — Какая красивая вещица.
Мой отец не мог решить, какой камень подобрать матери. Он сказал, что выбрал александриты, потому что они походят на радугу. Их грани переливаются невообразимыми цветами на свету. В помещении они выглядели красноватыми, а на солнце сверкали зеленым оттенком. Их свет отбросил блик на лицо Дамиана.
— Какая красивая вещица, — повторил он тише, почти грустно.
— Эти камни очень редкие. Жемчужина тоже. Ты не будешь ни в чем нуждаться. Ты можешь поехать, куда захочешь. Исчезнуть. Делать все, что хочешь. И если ты хочешь больше…
— Сколько стоит твоя жизнь, Скай Седжвик? Как ты думаешь?
Он знал мое имя. Конечно, он знал мое имя. Он, наверное, нашел документы в сумочке. Или следил за мной. Значит, похищение мое было не случайным
— А сколько, ты думаешь, стоит моя жизнь? — спросил он, снова поднимая медальон. — Длину этой цепочки? Жемчужину? Два редких камня?
Он посмотрел на меня, но я не ответила.
— Ты когда-либо держала жизнь в своих руках? — он положил медальон в мою ладонь и сжал ее вокруг него. — Вот, ощути это.
Он псих. Совершенно сбрендивший псих.
— Ты знаешь, как просто разрушить чью-то жизнь? — он медленно отобрал у меня медальон, и медленно, намеренно медленно уронил его.
Тот упал возле его ноги. Дамиан поиграл с ним немного, двигая его назад и вперед носком ботинка.
— Это действительно до смешного легко, — он наступил на медальон и придавил его каблуком, глядя на меня.
Стекло начало трескаться под его весом.
— Не нужно, — попросила я. — Это все, что у меня есть в память о маме.
— Было, — ответил он, не убрав ноги до тех пор, пока медальон не был раздавлен.
То, как он сказал «было», разбило меня вдребезги.
Было.
Я была.
Это то, что произошло на корабле.
Это то, что никогда не исчезнет.
Он поднял мою разбитую памятку и изучил ее.
Я почувствовала прилив радости, потому что камни и жемчужина остались невредимы. Конечно, они остались. Наверное, что-то отобразилось на моем лице, потому что он схватил меня за шею и сжал так сильно, что я начала задыхаться.
— Ты любила свою маму? — спросил он, наконец, отпуская меня.
Я упала на колени, восстанавливая дыхание.
― Я никогда ее не знала.
Дамиан подошел к перилам и задержал ожерелье над водой. Я смотрела, все еще стоя на коленях, как оно покачивается на ветру. Я знала, что он собирается сделать, но не могла отвести взгляд.
— Прах к праху… — сказал он, бросая его в океан.
Он будто выбросил кусочек меня за борт, будто осквернил любовь моих родителей, их воспоминания ― два радужных александрита, и меня, их розовую жемчужину. Дамиан Кабальеро разрушил то, что осталось он нашего красивого стеклянного мира.
Я не могла плакать. Я была слишком измучена. Мой дух полз по туннелям из наждачной бумаги, заживо сдирая с себя кожу. Сдирая свою свободу. Сдирая волосы. Сдирая достоинство и самооценку, все то, что я имею, кого люблю и кем дорожу. Я лежала там, глядя в небо, глядя на солнце, которое мне было так нужно, и мне было все равно.
Мне было все равно, когда Дамиан поднял меня и потянул обратно вниз. Мне было все равно, сколько в коридоре окон и как промаркированы выходы. Мне было все равно, когда он запер меня, завел двигатель, увозя меня далеко от дома, отца, мой прежней жизни.
Все, что я знала, лежа в постели и сквозь щели в панелях наблюдая за пушистыми белыми облаками, принимающими странные причудливые формы, это то, что если у меня появится шанс, я не буду колебаться ни секунды, прежде чем убить Дамиана Кабальеро.
Было темно, когда Дамиан опять пришел.
Мне снились розовый торт-мороженое, пиньяты и Эстебан. (Примеч. Пиньята (исп. Piñata) — мексиканская по происхождению полая игрушка довольно крупных размеров, изготовленная из папье-маше или легкой оберточной бумаги с орнаментом и украшениями. Своей формой пиньята воспроизводит фигуры животных (обычно лошадей) или геометрические фигуры, которые наполняются различными угощениями или сюрпризами для детей (конфеты, хлопушки, игрушки, конфетти, орехи и т.п.).
— Тронешь ее снова и увидишь, что такое ад, — сказал он, когда они оттаскивали его прочь.
Он был моим самопровозглашенным защитником, но не было никакой защиты от мужчины, который стоял сейчас у двери.
