насущное забирала все силы…
Что же мне сказать Ериханову? Прощения попросить? Умолять?
Когда вчера заявила, что единственное мое желание – убраться подальше…
Ну почему я такая идиотка?
Внизу звенящая тишина. Первым делом заглядываю на кухню. Не ошиблась, Мария Павловна, к которой я после вчерашнего разговора прониклась симпатией, конечно же здесь. Хлопочет у плиты.
– Проснулась? – улыбается. Видимо решила, что можно уже на «ты» перейти, раз вчера так много откровенничали. – Спящая красавица, – добавляет, посмеиваясь. – Хозяин велел не будить тебя. Сказал, пусть проспится.
Щеки покрывает румянец. Спасибо, что не добавил про похмелье. Хотя может так и сделал, а Мария Павловна просто щадит меня.
– Будешь завтракать? Хотя, через полчаса обед, – добавляет растерянно.
– Нет, я не голодна, – мотаю головой. – Только пить хочется.
Наливаю себе стакан воды.
– Не подскажете, где хозяин? – спрашиваю, ставя уже пустой стакан на стол. – Опять уехал?
Почти уверена в этом, и почему-то чувствую облегчение. Тогда снова отсрочка. Можно еще собраться с мыслями. Жалкая трусиха.
– Нет, Давид Андреевич у себя в кабинете с самого утра, – разочаровывает меня собеседница.
– Спасибо, – вздыхаю.
– Да не за что, милая.
Женщина снова концентрируется на приготовлении пищи, а я, внутренне подобравшись, иду по направлению к кабинету. Вчерашняя сцена перед глазами, мне нехорошо. Но быть трусихой настолько противно, что решаю немедленно перебороть свои страхи. Я смогу договориться. Должна. Не ради себя. Ради своих родных.
Давид сидит за столом в кабинете, глядя в монитор, что-то сосредоточенно читая. У него на лице очки, это удивляет меня, и в то же время странным образом подкупает. Хотя даже этот аксессуар, по шаблонному определению принадлежащий скорее задротам-ботаникам, придает ему наоборот, еще больше сексуальности. Как и белая рубашка, разумеется наисвежайшая, оттеняющая смуглую кожу.
– Можно? – спрашиваю, робко переминаясь на пороге.
– Проходи, – кивает Ериханов. – Выспалась? – добавляет, снимая очки и вглядываясь в меня внимательно.
– Да. Хочу извиниться за вчерашнее…
– Ни к чему. Со всеми бывает. Ты как могла сняла стресс.
– Мне не следовало так вести себя с тобой. Ты помогаешь…
– Нет. Не помогаю. Давай не будем строить ошибочных иллюзий, – кривится Давид.
– Я и не строю, – вздыхаю. – Понимаю, что ты делаешь это помимо воли… под давлением Марины.
– Какая проницательность, – на губах Ериханова появляется выразительная усмешка, приоткрывающая зубы хищника.
Наши взгляды скрещиваются, вонзаясь в противника с одинаковой убийственной силой. Ощущаю сильнейшее желание запустить чем угодно, первым попавшимся под руку, в надменное лицо перед собой. Красивое. Породистое. И такое равнодушное.
Приходится сделать над собой усилие, чтобы остаться под маской ледяного спокойствия.
– Садись, Лилиана, – показывает мне на кресло напротив. Опускаюсь в него. Стоя я чувствовала хоть какое-то преимущество. – Итак. Мы закрыли тему с твоим желанием сбежать отсюда? Наконец-то до тебя дошло, что не стоит этого делать?
– Да… я все поняла. Я буду делать то что ты скажешь. Но умоляю, Давид… помоги вытащить из лап этих мерзавцев моих родных! Я знаю, что у тебя есть причины презирать Егора… Но моя сестра, мама… они ни в чем не виноваты.
– Ты вообще понимаешь, что произошло с Мариной по вине твоего брата? – Ериханов вдруг поднимается резко из-за стола. Начинает ходить по кабинету. – Групповое изнасилование. Теперь эти подонки – моя кровная месть. И твой брат входит в их число.
Закрываю лицо руками. Меня начинает колотить, бросает в пот. Нет, боже… только не это. Чувствую сильнейший шок. У Давида, оказывается, самые веские причины ненавидеть мою семью… Всех нас.
– Мне так жаль… Безумно жаль. Что с ней сейчас? Почему ты вчера ее отправил, не позволил остаться?
– Я отправил ее в клинику. Специализированное место, где ей помогут. Единственный шанс. Она уже пыталась покончить с собой.
В то время как я истерила и обменивалась с Давидом колкостями, понятия не имея что на самом деле происходит! То что я сейчас узнала – убивает меня. Разъедает кислотой душу. Я не могу принять этот кошмар, не хочу верить в него, хотя вижу, что Давид не лжет. Он не стал бы никогда придумывать такое…
Боже, что же будет с мамой и Софи? Кто поможет им? Страх за младшую сестру охватывает меня, зажимает в тиски. Орать хочется от ужаса и бессилия.
– Прости, что я вела себя… как истеричка, – шепчу, всхлипывая.
– Ты вела себя как ребенок, – говорит Давид, в его голосе усталость. – Марина не хотела, чтобы ты знала.
– Да… я понимаю.
– Нет, не понимаешь. Она слишком заботлива и благородна. Не хотела, чтобы тебя мучило чувство вины. Потому что ты сестра урода, который втянул ее. Подставил.
– Я понимаю, – опускаю голову еще ниже. – Прости пожалуйста…
Вскакиваю и выбегаю за дверь, потому что больше не могу выносить этот разговор. Меня душат рыдания. И одновременно отчаяние. Только Давид может нам помочь… но не сделает это. Ни за что не сделает.
**
Остаюсь в своей комнате до самой ночи. Не могу даже думать о еде. Несколько раз приходит Мария Павловна, уговаривает поесть, но я отказываюсь. Меня колотит. Слова Давида, его рассказ, все это продолжает звучать в ушах похоронным звоном. Ериханов не вдавался в подробности, но мое воображение шпарит на полную. От этого выть хочется. Я выплакала уже все слезы. Лицо опухшее, долго умываюсь холодной водой.
В полночь выхожу из своего добровольного заточения. Когда вчера бродила по дому, случайно забрела в комнату, которая, как сразу поняла, принадлежит Ериханову. Догадалась по личным вещам. И по холодному, минималистичному интерьеру.
На мне лишь тонкая полупрозрачная ночнушка на тонких бретелях, и трусики.
Я задумала нечто невероятное.
Мне нечем купить защиту. Ничего нет, кроме невинности. Которую готова предложить…
Он меня хотел. Вчера, по крайней мере, я почувствовала… Всего на пару секунд Ериханов вжимался в меня своим телом, демонстрируя твердость…
Я должна сделать так, чтобы не отказал. Быть послушной, делать то что ему понравится. При том что я понятия не имею, что надо делать.
Боже. Я в ужасе. Ноги не идут, вот-вот рухну.
Но продолжаю двигаться вопреки всему.
Толкаю дверь в комнату Давида и замираю на пороге. Застаю момент, когда он только после душа. В одном
