– Прошу прощения за неожиданный визит. У меня нет твоего телефона – я просто запомнил, где ты живешь, еще тогда, когда мы заходили к тебе с Сарой. Она и понятия не имеет, что сейчас я у тебя. Мне хотелось кое о чем поговорить с тобой, и я решил, что лучше это сделать без нее.
– Ну и хорошо. Садись. Выпьешь чего-нибудь?
– Нет, спасибо, со мной все в порядке.
Марк уселся на кушетку, и Белинда постаралась не думать о том, когда в последний раз в ее доме был мужчина и что он делал в этой самой комнате. Она села рядом с ним, подумав при этом: неужели точно так же она сидела рядом с Филлипом? Вспомнить эту деталь ей никак не удавалось.
– Белинда, то, о чем я хотел с тобой поговорить, может оказаться для тебя сейчас не особенно приятным, если принять еще во внимание предстоящий суд. И все же я советовал бы тебе подумать о возбуждении гражданского иска – вне зависимости от исхода суда.
– Гражданский иск? – Белинда попыталась собраться с мыслями.
– Даже если его признают виновным и он окажется в тюрьме, ты сможешь предъявить ему иск. И это не только твое право, это еще одна возможность законным образом развенчать его авторитет, лишить его власти. Задача заключается в том, чтобы максимально дискредитировать этого человека, не дать никому забыть того, что он совершил и к чему стремился.
– А если его оправдают?
– В таком случае у тебя будет дополнительный повод предъявить ему этот иск. Слушай, Белинда, я готов представлять твои интересы. Заплатишь мне только в том случае, если мы выиграем. Я знаю, тебе вовсе не по нраву затевать все это, и уж тем более я не собираюсь уверять тебя в том, что выиграем мы без особого труда. Такого не будет. Но, по-моему, тебе следует хорошенько подумать над этим.
– Для чего тебе это, Марк? А потом, то, что Сара не просила тебя приходить сюда, это и в самом деле правда?
Слыша собственный голос, Белинда вдруг поняла: верить в то, что хоть кто-то сейчас говорит правду, почти невозможно.
– Идея принадлежит исключительно мне. Я просто считаю, что Филлип опасен, очень опасен. Он полон какой-то темной силы. В вечернем выпуске новостей показывали его мракобесов, толпившихся у двери суда – ведь эти люди ради него резали собственное тело. Что же будет дальше? Новый мессия? Я хотел бы увидеть падение кумира. Я ненавижу подобных ему людей и признаю, что с радостью взял бы на себя ответственность за помощь в его ниспровержении. Видишь ли, в нашей юридической системе не может быть дел со стопроцентной гарантией победы. Он ДОЛЖЕН быть признан виновным, но…
– А если виновной признают меня? – не дала договорить Марку Белинда.
– О чем ты говоришь? Тебя изнасиловали.
– Временами я сама не уверена в тех чувствах, что испытывала к нему. Я не знаю даже, ни почему он мне все еще снится, ни сколько это уже продолжается. Может быть, я все это заслужила. Может быть, это наказание за мои ожидания и фантазии.
Марк придвинулся к Белинде ближе, обхватил ее за плечи. У нее возникло ощущение, что он старается удержать ее руками, не дать ей расколоться – сверху донизу. Надо же, а она и не подозревала, что трещина так заметна.
– Ты же сказала ему «нет», верно? – Их лица разделялись всего несколькими сантиметрами.
– Да, но…
– Но ничего. Ты сказала «нет»; он не остановился, это – изнасилование. Я прекрасно понимаю твои чувства, Белинда, честное слово…
– Нет, не понимаешь. Людям только кажется, что они что-то понимают. На самом деле это не так. Они и близко подойти к этому не в состоянии.
Марк нахмурился, и бровь его поползла к переносице – точно так же, как у Сары, когда ее голову переполняли мысли.
– А что слышно о консультанте из клиники? Ты встречаешься с ней? Уж она-то, наверное, может тебе помочь – для этого ее и держат.
Белинда покачала головой.
– Дело тут заключается в том, что я не хочу ничего объяснять людям, не имеющим к этому прямого отношения, но еще меньше мне хочется быть окруженной теми, кто МОЖЕТ его иметь. – Смолкнув, она задумалась над собственными словами, над тем, что стояло за ними. – Думаю, мне вообще никого не хочется видеть.
Марк убрал руки с ее плеч, поднялся, осторожно перенося тяжесть тела с одной ноги на другую, медленно выдвинул вперед больную.
– Прости меня, Марк, – негромко сказала Белинда.
– Все нормально. Я не собираюсь усложнять твою жизнь. И все же тебе стоит подумать об этом – о гражданском иске, я имею в виду. Не только ради себя. Ведь могут появиться и новые жертвы – если его не остановить, если не показать людям, какой он подонок. – Я знаю. Спасибо тебе – я подумаю. Открывая ему дверь, Белинда собиралась спросить, не заметил ли Марк возле дома чего-нибудь странного – сидящего в машине человека или подозрительную фигуру, слоняющуюся вдоль тротуара. Но она так и не сделала этого – она не испытывала ни малейшей уверенности в своих ощущениях. Она не знала, видела ли на самом деле знаки беды или же сигналы опасности висели в чистом и прозрачном воздухе без всякой опоры. Вполне возможно, что шаги за окном являлись всего лишь отзвуками ее собственных страхов – безликие, безголосые шаги в темноте. А самый жуткий страх внушала мысль, которой нельзя было ни с кем поделиться: очень может быть, что она все это действительно заслужила – боль, расплату, долгие ночи без слез, когда так хочется плакать.
Видимо, сама судьба решила вмешаться, чтобы доказать: ее отец был прав. «Дрянная девчонка», – повторял он изо дня в день, после того как Белинда забеременела… А ведь всем известно, что случается с дрянными девчонками. Последние в жизни отца слова прозвучали приговором, они оказались пророческими, как проклятие цыганки. Отец умер дома, в собственной постели, как и хотел. Раковая опухоль взяла его тело в плен, бежать из которого было невозможно. Дома все знали, что смерть бродит где-то совсем рядом. С остекленевшим взглядом беззвучно плакала мать. Белинда, глядя на бледное, иссохшее лицо отца, сказала: «Я люблю тебя». Потому что, несмотря ни на что, это было правдой, а еще потому, что вряд ли у нее было время сказать ему эти слова позже. Скрипучим шепотом отец прошептал ответ: «Ты разочаровала меня. Как же ты можешь называть это любовью?»
А потом он умер. В душе Белинды навсегда отпечатался кровавый рубец. Прощальный дар. С таким же успехом отец мог выгравировать свои слова на медальоне, вручить его ей и сказать: «Никогда не снимай». Как будто у нее был выбор.
В два часа ночи Белинда сидела в полосе лунного света на растрескавшейся скамейке Линкольн-парка в Санта-Монике. Не дальше чем в двух футах от нее прямо на земле в спальных мешках лежали люди, какой-то мужчина бодрствовал, сидя совершенно прямо, охраняя свои пожитки, уместившиеся в магазинной тележке. Линкольн-парк был не самым опасным местом для ночных прогулок, однако и спокойным назвать его было бы трудно. Белинда могла бы запросто прийти в него днем – посмотреть на играющих ребятишек. Побыть наедине со своими фантазиями, с воспоминаниями, с надеждами увидеть мальчишку, походившего, по ее представлениям, на ее сына. Однако в эту ночь она думала о другом. Сидела в лунной тишине, сгорбившись под тяжестью вопросов, на которые никто не знал ответа, и чувства вины. Она подала на Филлипа в суд за изнасилование, но что-то говорило ей, что свершившееся – наказание за ошибки, которых в ее жизни было так много. Отец, будь он жив, сказал бы, наверное, что все это она получила «на десерт». В соответствии с его теорией, беды и несчастья в качестве «десерта» сваливались на великое множество людей – преимущественно тех, кого он не любил.
