Она заставляет его посмотреть на меня.
Он смотрит. Темными, почти бездонными глазами. Какой он бледный… Ему плохо?
Конечно, плохо, после пятнадцати-то плетей… Его, наверное, будет тошнить от жены… Нет, точно, он подаст на развод завтра же…
Завтра!
А сегодня — я спрошу с него за двенадцать лет вечеров в этих борделях!
— Проси продолжения, если ты его хочешь, — шипит стерва, и мне хочется передернуться. Попросить? Да она вообще в своем уме? Разве он будет?..
— Прошу, — он хрипит, будто на взводе, — умоляю, малышка, продолжай…
— Малышка? — на губах стервы расцветает ехидная улыбочка и на меня она смотрит будто насмешливо. Ну, да, эту-то дрянь он именует иначе. С уважением. С трепетом!
Мои пальцы стискиваются на ухе Проши — пока моего Проши — выкручивая его. Вот так, так надо! Как пацана! Чтобы лучше прочувствовал степень своей вины!
Почему ты заставляешь меня это делать, милый? И… Милый, почему мне так хорошо делать это с тобой?
Не те вопросы, что сейчас нужны…
— Как ты меня назвал? — ярости во мне кипит настолько много, что ею можно затопить пару небольших европейских стран. — Что я тебе говорила?
— Прости, прости меня, госпожа, — он почти скулит это, — продолжи, прошу, госпожа.
Меня уговаривать не надо. Я — с радостью, но…
— Он плохо просит, — мурлычет стерва, — пусть попросит, как следует!
Я разжимаю пальцы, позволяя мужу чуть расслабить спину. Но он все равно смотрит на меня. Почти не моргая и жадно дыша.
Встречаю жесткий взгляд кошачьих глаз стервы. Она не говорит мне ни слова, но почему-то я понимаю, чего она от меня хочет. А может, этого хочу и я, просто не могу в этом признаться?
— Проси меня, — мне кажется — в меня вселился демон, и это именно он сейчас так яростно шипит в лицо Прохору Зарецкому, — проси, как следует, пес.
Я никогда! Никогда так не называла мужа. Я вообще ни разу не повысила на него голос. Некоторые мои подруги спрашивали, не называем ли мы с Прошей друг друга по имени-отчеству, как в старомодных женских романах, до того все чинно у нас с ним было.
Они — закатывали истерики, обижались, уезжали к маме, били посуду, благо мужья точно могли не заморачиваться стоимостью почившего сервиза.
Ну, вот, кажется, сейчас я их всех догоню. И обгоню с запасом.
Самое потрясающее — я не вижу гнева на лице мужа.
Он никогда не терпел оскорблений. Задень Прохора Зарецкого хоть словом — и он разотрет тебя в порошок, на коленях будешь вымаливать прощение, лишь бы тебя не добивали, а сейчас он падает к моим ногам, касается лбом носков красных туфель. Подрагивающие пальцы касаются лодыжек. Бо-о-оже, что за ощущение…
И как я соскучилась по нему… У нас не клеилось больше месяца, что-то было не так, он замыкался в себе все сильнее, от недели к неделе. Стал резче, несколько раз при мне срывался на кого-то во время телефонных разговоров… Между нами холодело. Мне было страшно, я чувствовала, что вот-вот его потеряю.
И вот… Его руки трепещут, прикасаясь к моей коже…
Я опускаю ногу ему на плечо, заставляя прижаться к полу плотнее.
Он виноват. Он должен отрабатывать свою вину! И чем больше он расстелется, тем больше шансов, что все-таки я обдумаю вопрос, стоит ли вообще его прощать.
Боже, боже, я чувствую, как теплые губы мужа касаются моей лодыжки… Я бы, наверное, лишилась чувств, если бы не те демоны, что бесновались в моей крови. Вот им — им было все как надо.
Да. И даже это для него, предателя — одолженье! Но я так хочу, поэтому — так и будет!
Мне хочется шепнуть: «Еще», — но он еще не заслужил, чтобы я вообще к нему обращалась. Тем более, что он продолжает сам. Снова и снова целует мою ногу, что давит на его плечо. В косточку лодыжки, и ниже. Подобострастно лаская мою кожу языком.
Черт возьми, а вот это мне даже очень нравится… Не моим демонам. Мне самой.
— Золотая моя, — хриплый шепот гулко отдается где-то в самой глубине моей души, — моя невозможная, моя дивная госпожа, Злата…
Это он мне. Мне! Не этой стерве-блондиночке, а мне…
Я хочу улыбнуться этой дряни как-нибудь уничижительно, потому что сейчас он хочет меня, но потом понимаю, что смотрит она на меня — только на меня и удовлетворенно улыбается. Будто её все происходящее и не задевает.
Они же любовники, нет? И снова от этой мысли меня одолевает ревность. Отчаянная. Ядовитая. А блондиночка же только качает головой. Укоризненно. Будто я отвлеклась.
Хотя… Я и вправду отвлеклась…
— Продолжи, любовь моя, — шепчет Зарецкий, ластящийся к моим ногам, — я молю тебя. Продолжи без жалости. Воздай мне… За все.
Он будто чувствует то море чистой кислоты, в котором тонет сейчас моя душа. И пусть мне больно, ужасно больно от мысли, что ему была нужна вот эта дрянь, но сейчас, сейчас я лишь сильнее сжимаю рукоятку хлыста.
Сегодня — он мой. И она к нему не прикоснется! Больше ни разу!
Первый мазок плети ложится на спину моего мужа. Удар выходит резким, сильным, он вздрагивает, подавляя вскрик.
Мы начинаем второй раунд.
В этот раз — мне не нужны ее комментарии. Я обхожусь без них, сама справляюсь с тем, чтобы плеть вгрызалась в спину Зарецкого с жадностью, с голодом, так, чтобы вырывать из его глотки вскрики. Один за другим.
В этот раз — для меня нет никого. Ни блондиночки, ни её Антона. Только Проша, только мой муж, его спина и его голос.
Продолжи. Без. Жалости!
Я не останавливаюсь даже, когда он просит об этом. Нет!
— Ты должен ответить, — рычу я и снова плеть падает на его спину, — и ты ответишь мне, пес!
Его просьб о пощаде становится больше. Плевать. Плевать! Я — паршивая жена и буду еще хуже. Я буду той, что после развода будет являться Прохору Зарецкому в кошмарах, но он хотя бы меня не забудет.
Тьма расходуется по капле, по глотку, и в какой-то момент я иссякаю. И хлыст падает на пол, выскользнув из моих ватных пальцев. Мое лицо пылает. Я плакала… Внезапно! Не чувствовала ни единой из тех обжигающих слез.
Муж уже не просит пощады, но его спина мелко подрагивает. Я хочу его коснуться — но мне страшно, я не вижу ни единого участка, где могла бы это сделать и не причинить ему лишнюю боль.
Моего плеча касается осторожная рука. Будто током ударило.
Я дергаюсь, оборачиваюсь, встречаю прямой взгляд… Ирины, да? Кажется, её Антон называл её так.
Сил дальше именовать её стервой у меня нет. Она — монстр, она разбудила моего монстра, но почему-то плохо получается считать её и дальше моим врагом.
Враг не устроил бы мне вот этого с моим же мужем.
— Сядь на кровать, — Ирина дергает подбородком, — подыши. Тебе нужно.
— А он, — я опускаю глаза на Прошу. Он вообще никак не реагирует, хотя вроде бы должен, я больше не делаю ему больно…
— Я им займусь, — моя собеседница понимающе улыбается, — переведи дух. Первая сессия — это непросто по послевкусию. Я помню.
Самые человеческие эмоции, что я видела сегодня на её лице — это вот это понимание с легким налетом сочувствия. Наверное, именно поэтому я все-таки шагаю к кровати и оседаю на неё, ощущая слабость во всем теле.
Что я сейчас сделала?
Ирина же склоняется к моему мужу, прихватывает его за плечи, практически силой заставляет встать на четвереньки, заглядывает в лицо.
Ну, хоть не до бесчувствия я его запорола… Чуточку легче.
Я чувствую себя виноватой. Ужасно! Я зря поддалась порыву, зря выпустила это…
— Боже, как ты его размазала, а! — с искренним восторгом замечает Ирина, и я не понимаю даже, в чем причина таких эмоций. — За год я три раза только отправляла его в сабспейс. Три! У него очень высокий болевой порог, так просто его в транс не введешь. А ты — с первого раза! Детка, ты просто космос. Удивительно, что ты столько времени держала все это в себе!
Я не все понимаю, что она сказала, и чувства вины становится больше…
— Он просил пощады… — я произношу это с сожаленьем, — я не остановилась.
— Он не всерьез, — хладнокровно замечает Ирина, — ни единого оговоренного стоп-жеста я не видела. А просьбы о пощаде — тоже часть сессии. Он обожает ощущение безысходности. Это добавляет остроты его наказаниям. Ты не стала его жалеть — и собственно это доставило ему еще больше.
