Ну, подумай, Лиза, почему это так ранит? Откуда эта отчаянная боль? Ну, не плачь, подумай.
Обида? Зачем было столько слов – и ведь как он учил тебя им, требовал их и ждал. Язык любви… Слова и создали все. Но зачем ему нужно было такое сильное чувство? Глубины наших душ, неприкосновенные прежде, эти закрытые врата рая – зачем было искать к ним ключи? Пусть бы оставались замкнутыми – никто из нас двоих и не подозревал о них прежде, а ведь большая часть жизни минула. Зачем было снимать все эти печати, одну за другой?
Понимаешь теперь, для чего? Да, верно. Догадалась наконец. Просто, совсем просто: иначе наслаждение не было бы таким острым. Непереносимо сильным. Властно мучительным. Необоримо влекущим. Душа и тело до самых глубин проницаемы только вместе. В единстве естества. Вот в чем дело. Так она и родится – любовь. Как дитя – от обоих родителей, душ и тел мужчины и женщины. Душ и тел.
Он бросил свое дитя. Не меня одну – нас обеих. И больно вдвойне: и за себя, и за нее, эту любовь. Я стала видеть ее, чувствовать, научилась с ней жить. А что с ней будет теперь? Как мне одной, с таким ребенком на руках, последним в моей жизни? Как мне одной? Мне, раненой, с нею, брошенной?
Слезы высохли. Вот видишь, Лиза. Может, и справишься.
В конце концов, это объяснимо – то, что сейчас он не пишет. Это я в горы, а он – в Италию, Рим… Выставка, суета подготовки, шумные новые люди… Работа, наконец. Для мужчины – главное. Так что зря я волнуюсь. Придет время – вернет его мне. Вернуло ведь уже однажды – через двадцать лет.
Время. Непостижимое, непобедимое, неумолимое. Пришло и минуло. Не обманывай себя. Не вернет, оно никого никогда не возвращает. Только обманывает. Да нет, не обманывает, оно бесстрастно и не снисходит до жестокости. Нам позволяет обманываться. Вслушивайся. Всматривайся. Так и поймешь, где правда.
А вот где. Стрижи улетели от церкви, лиса пропала. Ее больше нет в Трехдубовом лесу, моей Фокси. Может, и на свете нет. В ее норе – другая пара. Следы крупного лиса я знаю, это он приходил к Фокси, оставался, но всегда снова уходил за реку по новому мосту. А живет с ним теперь маленькая лиса. Новая, незнакомая, юная. Понятно?
Время пришло: оно всегда приходит, стоит только это понять. Мобильники снова включились, засновали туда-сюда эсэмэски, радостно залились трели. Я выхожу из самолета – вот и мой телефон ожил: меня на этой земле ждут. Встречают.
Вот оно, другое солнце. Отраженное зеркалами ледников, умноженное, дикое. Другое солнце, другое время, другие лисы в горах.
Джип несется по серпантину, на перевалах встает на дыбки, словно горный козел – теке, чтобы осторожно, медленно, нащупывая верную тропу, ползти отвесно вниз. Молодые орлы играют в хрустальных потоках ветров. Солнце в пустыне предгорий, солнце над вершинами, солнце за тучами, гром отдаленных гроз.
Палатки, чай, загорелые лица, – как всегда, и будто впервые. Разреженный воздух высей кипит в крови, как веселящий газ. Я спущусь отсюда другой. Прежней мне не бывать. Излечусь от этой напасти – здесь, на разноцветных камнях, у белой воды – у ручья, рядом с которым не слышно слов. Под фиолетовым солнцем, испепеляющим ложь.
Все разошлись от лагеря кто куда, а я поднялась выше по склону, к зарослям арчи у серых скал. И села, спиной опершись на гранит.
Прямо под ногами играют беркуты. Далеко внизу, на зеленых лугах, россыпь белых камешков – это отары на летних пастбищах.
Словно небесные овцы, неторопливо проплывают мимо белоснежные облака, чуть не задевая туманными боками.
И скользят по ущелью их черные тени – переползают со склона на склон, крадутся. Холодные, страшные, бесформенные.
У каждого белейшего облака – свой чернильный двойник. Белое – сверху. Черное – снизу.
А над ними, надо мной, над перламутровыми пиками вечных гор, выше самой вершины мира – солнце.
* * *
Митя сидит, привалившись к серому шершавому боку вяза. Нагретая солнцем кора медленно отдает тепло. Белесая голубизна небесного свода видна сквозь ветви – на дерево, на заливной луг тихо льет свет предзакатное солнце.
Показалось? Зеленый лист золотится в косых длинных лучах, или это осеннее золото уже одевает мир?
Да, желтый лист. Второй, третий… Седеет человек по осени своей жизни, и желтеют деревья. Странно, как все странно…
Внизу, под холмом, через реку – теплую, обмелевшую от солнечного жара реку – курчавой зелено-голубой овчиной лежат бескрайние леса. Плывут чередой облака, и бегут по шкуре лесов их черные тени. Тень и свет сменяют друг друга… Без конца, без конца…
От реки потянуло влажной прохладой, и, не дожидаясь тумана, Митя поднялся, с трудом разгибая затекшие ноги, вышел по сухой еще траве на пыльную дорогу. По косогору вверх она повела его к дому. Белье, за день добела высушенное солнцем, не гнулось на ветру. Что ж, сам стирал в чистой колодезной воде, пришло время снимать, пока не коснулась холма вечерняя влага.
Митя подходил все ближе. Вот уж слышно, как щебечут ласточки, влетая и вылетая из слухового окна, кружась в прозрачном воздухе, мелкими живыми бусинками унизывая нити проводов.
Время уезжать.
Митя и сам не знал, как появилась вдруг эта мысль. Так, прилетела откуда-то.
Время уезжать.
Словно перелетная птица, Митя дрогнул от нетерпения, удивления, страха. Как? Жил-жил, чинил дом, топил печь, стирал белье, добывал волкам и себе хлеб насущный, и вдруг – бросить все, сорваться с места, волков по лесу распустить, а сам – куда? Как? Зачем?
Время уезжать.
Торопливо сложив свежее белье, пахнущее солнцем и сеном, в красной от закатных лучей горнице Митя пил у печки чай, а когда стемнело, лег на пол, под окно, на сенник, прикрылся чьей-то старой солдатской шинелью, найденной на чердаке, и стал засыпать.
Тонко пищала над лугом болотная сова, пробовали голоса дикие волчьи выводки в далеких лесах, а Митя грезил. Или думал – кто знает.
Перед глазами его, широко открытыми во сне, лежат две дороги. Две белые дороги на темном вечернем лугу – то сближаются они, то далеко расходятся, а Митя летит над ними, словно ночная птица. Бок о бок бегут дороги – или это время бежит, или это птица летит, – но ни разу не слились дороги в одну, ни разу не смешалась их тонкая белая персть…
Пустеют одно за другим птичьи гнезда, вот и его гнездо опустело – то, что высоко на холме, над медленной рекой. Где этот холм, где река, где пустое гнездо? Где его лес? Или его город? Один он, или есть кто рядом? Близко ли? Далеко ли? Где? Кто?
Нет у него дома, остыло брошенное гнездо. Если и был кто с ним – дорогой, милый, родной его сердцу, – где он? Где сын, где жена? Далеко, так далеко, что на темном лугу, как ни смотри – не увидишь, как ни зови – не услышишь…
