«Может, он меня косой хотел ударить! – тяжело дыша, прижавшись спиной к дереву, подумала она. – Или еще что-нибудь такое. Какой же он... опасный!»
Она не могла найти другого слова для того, чтобы обозначить сильное, пугающее чувство, которое неизвестно почему, всего за несколько мгновений, связалось у нее с этим совершенно незнакомым человеком.
Деревня Глуболье стояла у самого леса, а за лесом было болото, а на нем, на этом болоте, как раз и велись торфоразработки. И хотя деревня была немаленькая, дворов в сто, из-за такой ее близости к лесу и болоту казалось, что она совершенно затеряна в неизмеримой, неодолимой природной глуши. Да так оно вообще-то и было.
– Все-таки народ правильные поговорки про свою жизнь сложил, – сказала однажды Катя Кузьмина. – Например, про то, что черт ногу сломит... Вот она, та самая местность! Мало что деревня такая, глянешь – и повеситься тянет, так тут, говорят, еще выселки есть. Представляешь, Тонь, идешь ты через ихнюю дрыгву, а там тебе, здрасьте, домик стоит. И что нормальный человек может подумать, чей это домик? Лешего болотного, больше ничей!
Неизвестно, как насчет лешего, но жить в бараках прямо на болоте торфоразработчики не рвались. Все они – и местные из райцентра, и приезжие из Минска и самой Москвы – предпочитали селиться в деревенских домах и каждый день ходить на болото и обратно через лес. Хозяевам, у которых они жили, платились суточные за постой и выделялись деньги на то, чтобы они кормили своих постояльцев. Но, судя по нищете здешней жизни, деньги были в этих местах большой редкостью. Поэтому еда для приезжих готовилась из того, что у деревенских считалось бесплатным: из грибов, картошки, свеклы; даже растительным маслом хозяева не баловали. Выручало, правда, молоко, так что командированные все же не голодали.
Впрочем, еда беспокоила Тоню очень мало. Она привыкла есть то, что есть, и эта ее привычка была такой же неизменной, как привычка к летним работам на торфяниках. Теперь она, правда, была уже не учетчицей, как в первый год, а техником-специалистом по торфу, потому что окончила в Москве двухгодичные курсы.
Проводить целый день на чистом воздухе было не утомительно, а, наоборот, приятно. Тоня всегда считала это плюсом своей работы, которая многим показалась бы скучной. И возвращаться вечерами в деревню – они с Катей жили в крайнем доме у самой околицы – приятно было тоже. Вечерний июльский свет делал все предметы выпуклыми, словно обливал их расплавленным стеклом. Даже серые колья заборов казались в этом свете золотистыми, и совсем уж червонным золотом горели стволы деревьев.
– Смотри! – вдруг воскликнула Катя, когда они подошли уже к самому дому. – Видишь, видишь?!
Тоня вздрогнула от ее неожиданного возгласа. Она загляделась на переливы света и ничего больше не замечала. Но, взглянув, куда указывала Катя, увидела, что из открытого окна их комнаты вылазит деревенский парнишка. Спрыгнув на землю, он воровато огляделся и нырнул в канаву, в заросли бурьяна.
– Ах ты паршивец! – крикнула Катя и, мгновенно вспомнив свои навыки бегуньи на короткие дистанции, припустила за ним.
Тоня такими полезными навыками не обладала, поэтому сильно от нее отстала.
Когда она добежала до того места, где из канавы доносились крики и сопение, парнишка уже был схвачен за ухо и безуспешно пытался вырваться из Катиных цепких рук. При этом он не издавал ни звука, только коротко шмыгал конопатым носом, а Катя орала во весь голос и на всю деревню:
– Что ж ты, поганец такой, делаешь, а? Кто ж тебе разрешил по чужим окнам лазить? Ну-ка, показывай, что своровал!
С этими словами она ловко сделала парнишке подсечку и, повалив в бурьян, уселась на него верхом.
– Катюшка, погоди, может, он и не украл ничего! – воскликнула Тоня.
Ей жалко было узкоплечего мальчишку, который вертелся ужом, пытаясь вывернуться из мощных тисков Катиных колен.
– Ага, не украл! На экскурсию приходил! Да вот тебе, пожалуйста!
Изловчившись, Катя запустила руку мальчишке за пазуху и извлекла оттуда какую-то фигурку. То есть не какую-то – Тоня сразу узнала свою деревянную, расписанную невыцветающими красками фигурку танцовщицы.
– Эт-то что такое? – удивленно спросила Катя. Она встала сама и, схватив за ворот линялой рубахи, рывком подняла с земли своего пленника. – Ты где это взял?
– Он не взял, – поспешно ответила за него Тоня. – Это моя, я ему показать обещала. Ну, он, наверно, пришел, а меня с работы еще нету...
– Правда, что ли? – Катя недоверчиво взглянула на Тоню и тряхнула мальчишку за шкирку. – Правда, что она тебе эту штуку обещала показать?
– Ну что ты нам перекрестный допрос устраиваешь? – укоризненно сказала Тоня. – Я же тебе объяснила. Пойдем, вместе посмотрим, – повернулась она к мальчишке.
Катя выпустила пленника и протянула Тоне отнятую у него статуэтку. Тоня сразу взяла мальчишку за руку. К ее удивлению, он не стал вырываться – наоборот, вцепился в ее руку так крепко, что она чуть не вскрикнула. На вид ему было лет десять, но ладонь у него была совсем не детская – мозолистая, широкая.
– Ты с ним поосторожней, – сказала ей вслед Катя. – Пообещала, так уж ладно, покажи свою игрушку, а так-то... Смотри, чтоб он потом кошелек твой не пришел посмотреть!
Тоня с мальчишкой пошли вдоль канавы за околицу. Минут через пять Тоня первой нарушила молчание.
– Я каждый год в командировку что-нибудь из дому беру, – сказала она. – У меня там много красивого есть, вроде этой танцовщицы. А с красотой жалко ведь надолго расставаться, да?
Мальчишка шмыгнул носом и судорожно выдохнул:
– Ага...
При этом он поднял на Тоню глаза, и она чуть не ахнула: они были ярко-синие, как васильки в поле. К тому же и волосы у него при ближайшем рассмотрении оказались не белобрысые, а ржаные, и ощущение того, что она говорит не с мальчиком, а прямо с летним полем, от этого еще усилилось.
– Меня Тоней зовут, – сказала она. – А тебя?
– Базыль...
– Какое имя необычное!
– Звычайнае имя. – Он пожал плечами, глядя на свои босые, покрытые цыпками ноги. – Па-вашаму Василь будзе. – И вдруг, снова вскинув на Тоню свои летние глаза, горячо проговорил: – Я не хацеу тваю цацку скрасци! Я да бабы Ядвиги прыйшоу, у якой вы у хаце живёце, яна матки маёй матка. А як ужо у бабы пабыу и да хаты пайшоу, дак и убачыу... тваю... Яна нибы жывая дзяучынка на акне плясала, тольки што маленькая!
Тоня вспомнила, что, уходя утром на работу, в самом деле оставила фигурку танцовщицы на подоконнике; прежде она всегда прятала ее в рюкзак, потому что стеснялась Кати.
– Я не могу тебе ее подарить, – виноватым тоном сказала она. – Она у меня... на память осталась.
