Магнолия быстро подошла к сцене и посмотрела на худощавого молодого человека, который в свою очередь посмотрел на нее.
— Не согласитесь ли вы прослушать меня? — спросила она.
— Кто вы такая? — в свою очередь спросил молодой человек.
— Мое имя — Магнолия Равенель.
— Ваше имя ничего не говорит мне. Что вы поете?
— Негритянские песни под аккомпанемент банджо.
— Ладно! — сказал молодой человек, по-видимому примирившись со своей горькой участью. — Выкладывайте ваше банджо и пойте.
— Я не взяла его с собой.
— Кого его?
— Банджо.
— Так вы же сами сказали, что поете под банджо.
— Да. Только я не взяла его с собой. Не найдется ли у вас банджо?
По правде говоря, до этой минуты она и не подумала о банджо. Только что потерпевший фиаско безголосый певец, надевавший в эту минуту потрепанное пальто, неожиданно выказал себя рыцарем. Взяв с рояля свое банджо, он протянул его Магнолии.
— Пойте на здоровье, голубушка!
Магнолия остановилась в нерешительности.
— Идите сюда, — сказал толстяк, показывая большим пальцем на проход за крайней ложей.
Магнолия быстро прошла на сцену. Она чувствовала себя спокойно и непринужденно, совсем как дома. Усевшись на один из многочисленных стульев, она привычным движением положила ногу на ногу.
— Снимите шляпу! — скомандовал молодой человек.
Она сняла шляпу и вуалетку. Актеры с любопытством рассматривали худенькую молодую женщину с бледным лицом, большими глазами, в прекрасно сшитом костюме, совсем не похожую на актрису. Магнолия стала тихонько перебирать струны. В ее памяти всплыло нечто давно прошедшее и вместе с тем совсем недавнее, слова, произнесенные много лет тому назад женщиной, которую она видела в последний раз в то утро. «Когда вырастешь большая, не улыбайся слишком часто. Но всякий раз, когда ты будешь сильно желать…»
Магнолия улыбнулась. На худощавого молодого человека это, однако, произвело мало впечатления. Откинув голову назад, как учил ее когда-то Джо, полузакрыв глаза и отбивая правой ногой такт, она начала петь, стараясь передать как можно лучше негритянскую манеру пения. Голос ее стал нежным и немного глухим, как голоса негров, которых она слышала так часто на пароходах, на пристанях и в селеньях.
— Еще! — сказал молодой человек.
Тогда она спела ту песню, которая ей нравилась больше всего.
Глухой, унылый, мелодичный голос. Мерное постукивание ногой. Полузакрытые глаза.
Молчание.
— Вы называете эти песенки негритянскими? — спросил молодой человек в сером цилиндре.
— Да. Этим песням я научилась на юге, от негров.
— Во всяком случае, они напоминают церковные гимны.
Он помолчал. Его бесцветные, острые глаза в упор смотрели на нее:
— Вы негритянка?
Краска залила щеки, лоб, даже шею Магнолии.
— Нет, — ответила она.
— Но вы поете так, что вас свободно можно принять за негритянку. Что-то в голосе… в манере петь… Правда, Джо?
— Правда, — согласился Джо.
Молодой человек в сером цилиндре казался смущенным. Несколько лет спустя Ким встречалась с ним в Нью-Йорке. Он сделался одним из самых видных театральных деятелей своего времени. Познакомившись с Ким, он сказал: «Равенель? Я знавал вашу мать. Она была гораздо красивее, чем вы. В ней было столько изящества! Однажды она пришла ко мне со своими негритянскими песенками. Я принял их за церковные гимны и забраковал. А теперь они вошли в моду. Нет театра на Бродвее, где бы их не пели. Они так приелись, что хоть в церковь от них беги!»
Благодаря этому гибкому, чуткому и в своей области знающему человеку, Магнолии удалось впоследствии попасть на сцену. Он не особенно понимал и не особенно любил негритянские народные песни, но что-то в самой певице заинтересовало его. Через год с небольшим он устроил Магнолию в довольно большой театр, и имя ее стало появляться на афишах рядом с именем Сисси Лофтус, Маршала Уилдера и Четырех Коганов.
Но это все случилось через год. А пока что она стояла перед чужими людьми, которые бесцеремонно смотрели на нее. Румянец на ее щеках сменился мертвенной бледностью. Не говоря ни слова, она вернула безголосому певцу его банджо, надела шляпу, прикрепила вуалетку.
— Подождите, голубушка! Я совсем не хотел обидеть вас, — воскликнул молодой человек без сюртука. — Просто голос ваш похож на… ведь, правда Джо?
Искренне расстроенный, он снова обратился за поддержкой к своему неразговорчивому приятелю, сидевшему в третьем ряду.
— Правда! — подтвердил Джо.
Забракованный певец, одолживший Магнолии свое банджо, собрался уходить. По-видимому, он вовсе не считал себя оскорбленным. Магнолия решила последовать его примеру. Она снова улыбнулась. И на этот раз улыбнулась своей настоящей улыбкой, той, о которой потом так много писалось в газетах.
И на этот раз ее улыбка произвела впечатление.
— Посмотри-ка на нее, Джо! — воскликнул молодой человек в сером цилиндре. Это было не слишком вежливо, может быть, но лестно.
Он подошел к Магнолии:
— Послушайте, голубушка. С вашими песенками далеко не уедешь. Они слишком похожи на церковные гимны, понимаете? Что-то в них есть слишком похоронное! Но ваша манера петь мне все-таки нравится. Спойте мне лучше какую-нибудь веселую негритянскую песенку. «Алло, мой бэби!» или что-нибудь в этом роде.
— Я не знаю других. Я знаю только эти песни.
— Жаль! Ну так выучите несколько модных песен и приходите ко мне через неделю. Вот, возьмите! Разучите их хорошенько.
Он отобрал несколько нот, лежавших на рояле, и дал ей. Магнолия покорно взяла их.
И вот сырая, холодная мгла улицы опять обступила ее. Было уже почти темно. Выйдя на Стейт-стрит, она села в омнибус и поехала домой. Дверь ее комнаты в третьем этаже была закрыта. Открыв ее, Магнолия убедилась в том, что комната пуста. Как-то особенно пуста. Покинута. Еще до того, как она зажгла лампу ее охватило холодное отчаяние. Взгляд ее упал прежде всего на комод. Магнолия окинула взглядом комнату и увидела на комоде письмо. На конверте изящным почерком Равенеля было написано ее имя.
«Магнолия, дорогая, я уезжаю на несколько недель… вернусь после отъезда твоей матери… или попрошу приехать тебя… Шестьдесят долларов в нижнем ящике, под бельем… Ким… пансион… хватит… на несколько недель… Люблю… лучше… всегда…»
Ей не суждено было его больше увидеть.
Должно быть, рассудок Магнолии был немного помрачен в этот вечер. По крайней мере, она сделала то, чего не сделала бы ни одна нормальная женщина в ее положении. Она еще раз перечитала записку вслух. Потом подошла к комоду и выдвинула нижний ящик. Шестьдесят долларов. Да. Шестьдесят долларов. Может быть, эти деньги тоже принадлежат той женщине? Все равно, больше она туда не пойдет. Даже если это так — все равно больше она туда не пойдет.
