Все, что у меня есть, Марин… Просыпайся же… Пожалуйста…
– Мы вливаем то, что у нас есть… Но ваша жена продолжает терять кровь... Врачи не могут остановить... Возможно, придется удалить матку… Много повреждений... Кроме того, случился дважды бронхоспазм… – голос медсестры до меня словно сквозь толщу воды доносится. – Я не должна вам этого говорить… Просто чтобы вы понимали, что она сейчас переносит… Тяжелый случай…
Она выполняет свою работу оперативно, но у меня все равно возникает навязчивое впечатление, что тянется этот проклятый миг чрезвычайно долго. Счет ведь идет на секунды, а люди по своей природе так безбожно медлительны.
– Как назовете дочку? – спрашивает медсестра, когда поток информации по поводу состояния моей Маринки иссякает, и в кабинете застывает еще более мучительная, чем ее болтовня, тишина.
– Дарина, – сухо отвечаю я.
Едва ворочаю языком. Восприятие обостряется, и дышать совсем уж тяжело становится. Еще и этот гул по всему телу, будто у меня за раз всю кровь, что имеется, выкачивают. В целом, я не против. Если надо, пусть забирают все.
– Ой, у меня внучка тоже Даринка! А вы знаете, что это женский вариант от имени персидского царя Дария? В переводе с этого древнего языка – побеждающая. Красиво и сильно!
На эти слова я не реагирую. Нет желания делиться тем, что толкнуло выбрать именно это имя. Но в том, что наша дочь побеждающая, я не сомневаюсь, даже не зная всех этих описаний. Начнем с того, как она умудрилась закрепиться в теле моей Маринки. Процент попадания все-таки был мизерным.
Это ведь являлось чудом. Мы приняли. Давайте дальше.
На выходе из кабинета придерживаю медсестру за руку.
– Скажите, что я отстегну на клинику миллион, – глядя в глаза такой же смертной, как и я, пытаюсь договориться с самой жизнью. – Три миллиона[11], – повышаю ставки. И снова сомневаюсь, что этого достаточно. – Сколько скажете! – реально готов отдать все, чем владею. Ибо без Маринки – зачем все это? Незачем! – Господи… Просто пусть делают возможное и невозможное! Спасите мою жену!
– Они делают, – заверяет и ускользает.
А я снова остаюсь один на один со временем, над которым не властен. И в этот промежуток уже реально горю и разрушаюсь.
Марина, блядь…
Маринка…
Что ты там, мать твою, делаешь? Мы так не договаривались! Я приказываю тебе возвращаться!
Из нутра выталкивается непереносимо тяжелый, будто последний, вздох. А после него грудь сечет, сечет, сечет… Вспарывает мышцы изнутри. Пускает кровь, которой и без того мало осталось. Прижигает плоть до черноты.
Эмоционально хочется агрессивно метаться по периметру, крушить мебель и стены, в ярости сдирать собственную кожу, биться в истерике и орать, орать, орать… Затопить мир всем тем ужасом, что теснится в моем теле.
Но физически мой организм охватывает такое оцепенение, что даже моргаю и дышу с огромным трудом. Каждую секунду я медленно умираю, не врал. Клетка за клеткой уходит из моего тела жизнь.
Я понимаю, что у меня теперь есть человек, который зависит только от меня – дочь. Осознаю, что ее нужно выхаживать, воспитывать, растить и любить. Но при мысли, что все это придется делать без Маринки, я сбрасываю шкуру и в конвульсиях подыхаю. Самое странное, что этот страх никак не получается взять под контроль и заблокировать. Он слишком большой. Он поражает все системы в моем организме. Он жрет меня с алчностью той твари, которая всегда была со мной, только и дожидаясь момента, когда я ослабну, чтобы вгрызться в мою плоть и утолить взращиваемый годами голод.
Маринка… Слышишь меня?
Я здесь, родная. Слышишь? Вот я – весь перед тобой. Нараспашку. Весь твой. Ты не можешь уйти! Хочешь угробить меня? Ты в моем организме жизненно важный орган. Ты, блядь, мое сердце! Вросла и корни на остальные органы пустила. В легких – ты. В мозгу – ты. В венах и артериях – ты. Мать твою, даже в капиллярах! В глотке, в печени, в нервных волокнах – везде! Возвращайся, иначе будет разрушен целый гребаный мир!
Я бы мог заметить, что проходит мучительно много времени, прежде чем дверь операционной вновь распахивается. Но любое сравнение будет гребаным преуменьшением. Ничего не отразит тех тысяч адских смертей, что я за этот промежуток проживаю.
Снова и снова.
Когда же из операционной выбегает та пожилая медсестра, фанатом которой я за эту ночь успел стать, и сообщает, что после вливания моего донорского материала врачам удалось остановить кровотечение, мой саркофаг терпит крушение и, разбиваясь, осыпается прахом.
– Сейчас вашу жену зашивают. Состояние постепенно стабилизируется.
Я сталкиваю ладони перед собой, прижимаю их к губам и прямо там оседаю на пол. Только после этого меня прорывает такими, мать вашу, рыданиями, что сотрясает и выворачивает вернувшуюся в тело душу. Я бы мог это остановить, если бы успел собраться. Но все дело в том, что сейчас я не хочу идти на ухищрения. Я проживаю ужас этой ночи, понимая, что именно такой является моя цена за жизнь.
«– Дань, а ты знаешь, что у нас с тобой одинаковая группа крови? Редкая, между прочим! И одинаковый резус-фактор.
– Четвертая отрицательная? – отзываюсь я.
– Угу, – важно подтверждает неугомонная девчонка. – Если упадем, станешь моим донором?»
Вот мы и упали. Покалечились оба. Маринка – физически. Я – психологически. Слились в ее теле еще и кровью. Надеюсь, этого ей достаточно.
Точусь в уборную, будто пьяный. Кто-то из медработников тормозит по пути. Предлагают выпить какую-то микстуру. Отказываюсь, не давая пояснений, что при желании могу прийти в себя без всяких панацей.
Быстро умываюсь. Смачиваю ледяной водой затылок. Приветствую льющуюся за ворот жидкость. Восстанавливаю дыхание. Снижаю сердечные обороты.
– Операция закончена, – поступает чуть позже следующая информация.
– К ней… – рвусь я. – Можно?
– Нет, Даниил Владиславович, – выражая взглядом сочувствие, врач слегка мотает головой. Фокусируюсь на бейджике, чтобы прочесть и запомнить его имя. – Сейчас к Марине нельзя. Она в реанимации. Состояние стабильно тяжелое. Наркоз был длительным. Но она из него вышла, не переживайте. Мы контролируем. Чтобы началось восстановление, первым делом ваша жена должна восполнить силы. Полное сознание к ней должно вернуться не позже, чем к вечеру этих суток. Пока все.
Когда в коридоре появляются Чарушины, я узнаю, что от момента, как мы с Маринкой покинули дом, прошло всего два с половиной часа. А кажется, будто гребаная вечность!
– Ну что тут? – расходится в волнениях мама Таня. – Почему ты здесь? Почему не с Риной?
Я смотрю на нее и попросту не знаю, что говорить.
– Ой, Данька… Что с твоими глазами? Воспаленные… Господи… Что-то не так? Почему ты не в родзале? Даня?
– Марина родила.
– Как? Уже? – восклицает и сходу в слезы.
А я ведь еще ничего не сказал. Это радость, понимаю я.
– Были проблемы. Кесарили экстренно, – выдаю сдержанно, в надежде обмануть своим спокойствием и не дать ей лишний повод для тревоги. – Дочка в порядке. А Маринка… – тут мой голос срывается. Видимость замыливается, но я вижу, как мама Таня вздрагивает, и Артем Владимирович бросается ее обнимать. – Открылось сильное кровотечение. Долго не могли остановить. Делали переливание. Сейчас Марина в реанимации. Состояние тяжелое. Но я уверен, что она справится.
Ничего больше им объяснить не успеваю. Появляется та самая медсестра, чтобы провести меня к дочери. Должен признаться, в тот момент не понимаю: хочу ли я этого. Но делаю то, что должен. Иду за ней, а ступив в послеродовую палату, с порога вижу тихонько вошкающегося в стеклянной люльке младенца, и осознаю, что ничего не ощущаю. Слишком много испытал перед этим. Эмоций не осталось.
Наперед стыдно перед малышкой. Она ведь наверняка все чувствует. А я настолько измотан, что попросту не способен выказать должных эмоций. Не могу принять ее.
