Войдя в квартиру, он сразу увидел в прихожей мужские ботинки. Это нисколько его не насторожило. Мало ли, может, тесть пришел навестить. Он заглянул в комнату – Антон спал. Павел прошел в кухню – оттуда доносились какие-то звуки.
И увидел свою жену на кухонном столе. То есть не всю ее увидел, а только ее ноги, обхватывающие мужскую спину. Штаны у мужчины были спущены, и Аленины ноги то и дело соскальзывали с его голой спины.
Павел не разобрал, что почувствовал, увидев это. Вроде бы показалось, что в лицо ему плеснули кипятком. Но, может, и что-нибудь другое – он не понял.
Ему не хотелось убить ее, его и себя. Ему хотелось только перестать это видеть.
Павел вышел из кухни, хлопнув дверью. Вслед ему раздался Аленин вскрик.
Он удивлялся только одному: полному отсутствию невыносимых чувств. Положим, он никогда не любил жену. Однако зрелище ее измены было так отвратительно, что должно было вызвать в его душе хотя бы подобие ревности!
Но за целую ночь, проведенную в одиночестве у себя в холостяцкой квартире, Павел не почувствовал ничего. О будущем он думал со спокойным безразличием, а потому вполне здраво. Собственно, из той части будущего, которая была связана с настоящим, его волновал только Антон. Ясно было, что при разводе грудного ребенка оставят с матерью. Это угнетало Павла – он не видел возможности ни изменить это, ни с этим смириться.
Поэтому Алену он ожидал даже с нетерпением: разговор с ней должен был прояснить картину.
Она пришла через три дня. Позвонила в дверь, он открыл. Алена прошла в комнату, огляделась почти с интересом: она была в этой квартире всего раза два. Потом оглянулась на Павла.
– Что же теперь, Паша? – сказала она.
– Да что? – пожал плечами он. – Разведемся.
– А может, жили бы? – без особой надежды спросила она. – У меня ведь это дело случайно вышло. Не поверишь, просто слесарь пришел, и как-то само… А мы ведь с тобой не особенно друг друга любим. Ну и жили бы как раньше. Все-таки ребенок у нас.
– Не говори глупостей, – поморщился Павел. Как только он увидел Алену, привычная скука охватила его. Даже обыденный тон, которым она сообщила о слесаре, его не задел. Надо было поскорее закончить этот никчемный разговор. – Зачем нам, как раньше, жить, какая необходимость? А насчет ребенка надо решить. Может, ты мне его отдашь?
– Я отдала бы, – спокойно сказала Алена. – Мальчишка же, отец нужен. Но кто с ним у тебя нянькаться будет? Мама твоя не захочет. А ему еще расти и расти, пока хотя бы в садик можно будет отдать. А потом что? Женишься, а жена твоя, может, и не захочет с пасынком жить, и…
– А если ты замуж выйдешь? – перебил ее Павел.
– Ну, это когда еще будет, – пожала плечами Алена. – Пока у меня никого на примете нет.
Она сказала об этом так спокойно, как будто это не ее Павел застал три дня назад на кухонном столе с мужчиной. Впрочем, он уже не удивлялся ее вялому спокойствию во всех случаях жизни.
– Ну, в общем, – сказала Алена.
– Что – в общем?
– Ничего, просто так. Поговорка такая. А Антона ты навещай. Пожалуйста, сколько хочешь. Жалко мне, что ли? Наоборот, хорошо.
– Насчет денег… – начал было Павел.
– Я на алименты подавать не буду. Все-таки сама виновата, зачем карьеру тебе портить?
– Я не собираюсь делать милицейскую карьеру, – поморщился Павел. – На Антона буду давать, сколько нужно. Ну, и навещать, конечно.
Как глупо все это было, как тоскливо! И зачем, зачем?!
Так, в сплошном болоте безразличия, закончилась его семейная жизнь.
Тим позвонил ночью, не боясь разбудить: знал, что мама ложится поздно. Он вообще звонил так часто, что иногда Вере казалось, сын и не уезжал никуда – сидит себе в своей башенке на углу Кривоколенного переулка и рассказывает, как прошел его день.
– В общем, со здешним обществом я, можно считать, сошелся, – звучал его веселый голос в трубке. – В церковь, правда, не хожу. Но у них тут с этим делом без напряга, так что все мне все равно улыбаются.
– Может, они из вежливости только улыбаются.
Вера и сама улыбнулась, слушая Тима.
– Может, – не стал спорить Тим. – Но мне же не семнадцать лет, ма. Улыбаются – и достаточно, и спасибо на том. Случись что – помогут. В моем возрасте уже начинаешь ценить такие вещи, – важно добавил он.
– Какой ты у меня мудрый! – рассмеялась Вера. И осторожно поинтересовалась: – А Алиса?
– Что Алиса?
– Она к тебе хоть приезжает?
– Приезжает. – Вера почувствовала, что сын улыбнулся. – Раз в неделю. Или я в Нью-Йорк. Недавно на премьеру к ней летал. Скоро сезон на Бродвее закроется, она на ранчо ко мне переберется.
– Но что же все-таки дальше будет, Тим? – вздохнула Вера. – Нельзя же так всю жизнь.
– Почему нельзя?
Его голос звучал чуть насмешливо и снисходительно – как будто мама была маленькая девочка и в этом качестве вполне могла задавать наивные вопросы.
– Ну… Потому что ты здесь, она там.
– Или я там, она тут. – Он опять улыбнулся. – Это неважно, ма. То есть я хотел бы, конечно, чтобы она всегда была рядом со мной. Но судьба, значит, у нас другая! – проговорил он с цыганским подвыванием. И добавил уже другим, серьезным тоном: – Я ее люблю, ма. И исходя из этого живу. Да мы с ней вообще по чашке живем! То есть по двум уже чашкам.
Вообще-то вторая чашка осталась в Москве у Веры. И сейчас, разговаривая с сыном, она взглянула на знакомую надпись, вьющуюся по фарфору: «Ни место дальностью, ни время долготою не разлучит, любовь моя, с тобою».
– Ладно, – улыбнулась Вера. – В самом деле, что я тебя жизни учу? Кто б меня научил…
– А что такое? – насторожился Тимофей.
– Да ничего. – Она поскорее перевела разговор на другое. – Ты где сейчас сидишь?
– Под персиковым деревом на веранде. Она тут старая такая, с балясинами. На одной имя вырезано – Эстер. По-русски.
– Алисина бабушка вырезала?
– Нет, ее муж, Алисин дед то есть. Кевин Давенпорт. Тут, ма, такая история! Сплошная любовь. Так что Алиске есть в кого.
Вера представила, как Тим сидит на веранде под персиковым деревом, и незнакомое это имя, вырезанное на старинной балясине, представила тоже, и подумала, что не должна учить его, как ему быть счастливым с женщиной, которую он любит, потому что чувство жизни у ее сына острее, чем у нее самой. Сплошная любовь…
– Ну, расскажи эту вашу историю про любовь, – сказала Вера. – Я же слышу, тебе не терпится.
Она вошла в эркер, открыла дверь, ведущую в сад. Цвел жасмин, в темноте его запах был томительным и сильным и звучал, как человеческий голос.
– Лучше бы ее, конечно, Алиска тебе рассказала. Но она и сама не все знает, так что я имею полное право домысливать. Как поэт, – уточнил он; в голосе промелькнула смешинка самоиронии. – Ну вот, ее бабушка Эстер приехала, значит, в Америку году в тридцать восьмом, что ли. Она вообще-то из СССР сначала в Прагу сбежала – свободолюбивая была. А потом уже через Атлантику. Как ей это удалось, неизвестно. Но если бы она из Европы не уехала, никакой Алиски у меня бы не было.
