Вследствие возбужденного состояния, у нее возник нестерпимый озноб и произошла полная потеря аппетита. За день она потеряла около трех килограммов и поняла, что ей просто необходимо написать строгому редактору письмо, в котором она смогла бы выразить и свои претензии, и несогласие, и защитить свое детище, и согласиться с его критикой, и попросить дать окончательную оценку роману.
Кто-то из русских писателей говорил, что «письмо уже есть отчаянная попытка выразить свою мысль». Узнав у Маши имя и фамилию редактора, Николая Нордона, от самой фамилии которого уже веяло холодом, Юлька тотчас же принялась за письмо, чувствуя жгучую потребность высказаться, но уже не надеясь на положительной исход. Она описала те чувства, которые испытала при чтении рецензии, из чего ее автор мог легко догадаться о боли и отчаянии, переполнявших душу Юльки. Она словно пыталась растопить глыбу льда, которой редактор накрыл роман, перекрывая ему доступ кислорода.
Отсутствие самокритики свидетельствует об отсутствии ума, — подчеркивала в своем письме редактору Юлька, — а с этим у меня все в порядке, к критике я была готова. Я даже от души посмеялась над характеристикой своего же детища и восхищалась, с какой легкостью и непринужденностью, словно мимоходом, редактор определил основную тему сочинения и высветил все его слабые стороны. Как известно, если «писатели — инженеры человеческих душ, то инженеры писательских — критики».
И все-таки правильно советовала мне подруга не браться за роман, а написать для начала рассказ и отшлифовать его, как драгоценный камень. Но я мечтала написать именно роман, и не судите строго, ведь это мой первый литературный опыт, хотя я и понимаю меру ответственности, которая должна быть у художника. И все-таки полагаю, что полушутливый афоризм Вольтера «Все жанры хороши, кроме скучного» и сейчас актуален. И если мое сочинение скучно, то я, подобно Понтию Пилату, умываю руки. Говорят, «чем слабее доводы, тем крепче выражения», нечто подобное, наверное, сейчас происходит и со мной. Но как же я люблю своих героев, и как хочу, чтобы они жили! — с отчаянием писала Юлька. — Я согласна, что лучше писать для себя и потерять читателя, чем писать для читателя и потерять себя. Но я люблю писать, и хочу писать, и буду писать! Я просто не могу не писать! Ведь еще Алексей Толстой говорил, «что искусство есть ступень к лучшему миру» и что назначение поэта вовсе не в том, чтобы приносить людям какую-то посредственную пользу, а в том, чтобы внушать «им любовь к прекрасному», а она сама найдет себе применение.
Должна признаться, что и роман я писала с легкостью, без напряжения, не прилагая ни малейших усилий. А ведь, как у Маяковского сказано:
«Поэзия — та же добыча радия:
В грамм добыча, в год труды.
Изводишь единого слова ради
Тысячи тонн словесной руды».
Возможно, мне следовало еще поработать над своим сочинением, а не отправлять его в издательство совсем сырым. Но все, о чем повествует роман, пропущено мною через душу и сердце, и я хотела писать по-есенински, так писать, чтобы «правды жизни не нарушить, рубцевать себя по нежной коже, кровью чувств ласкать чужие души».
К сожалению, мне не так уж мало лет, а впереди не так уж много осталось, вероятно. Эх, жаль, что я не Стрикленд, герой произведения Моэма, который в сорок с лишним лет, вдруг ощутив в себе потребность заниматься живописью, бросил бизнес, семью, детей, распрощался с благополучной сытой жизнью, не испугавшись нужды, и умчался на Таити, где будучи уже неизлечимо болен проказой, оставил на стенах бедной хижины потрясающие шедевры. Гений творит независимо от материального положения и не нуждается в признании. Это потрясающая книга, я прочла ее, когда училась в школе, и уже тогда была от нее без ума.
Простите, что отнимаю у Вас драгоценное время, и не подумайте, пожалуйста, что хочу Вас разжалобить, — не в том я уже возрасте, чтобы терять чувство собственного достоинства. У меня к вам только одна просьба — поскорее дать окончательную оценку моему роману, иначе говоря, привести приговор в исполнение, ибо любой определенный конец лучше шаткой неизвестности. Ведь это невыносимо — так долго находиться в «подвешенном» состоянии, держась за еловый лапник и чувствовать зловещий холод болота.
Юлька не знала, что рецензия Нордона предназначена была не для нее, а для обсуждения на редакционной коллегии в самом издательстве. И что Маша просто по неопытности отправила ей отзыв Нордона о прочитанной рукописи, тем самым избавив редактора от необходимости писать еще одну рецензию для автора.
— Я, конечно, понимаю, что плодить посредственность никому не хочется, но все-таки хотела бы услышать окончательный ответ, — не выдержала Юлька, позвонив в издательство через два часа после того, как отправила письмо по имейлу.
— Мы уже отослали вам ответ, — мягко ответил сын писателя.
«Все, это приговор, — подумала Юлька, чувствуя, как индевеет ее душа, — на словах, как люди тактичные, они не стали отказывать мне, решив, что гораздо безболезненней отказать мне в письменном виде». Она бросилась к компьютеру, лихорадочно открывая почту.
Приносим извинения за неточности, допущенные в рецензии на Ваш роман «Азарт». Мы вовсе не собирались топить вас в болоте, чтобы ваше «тело засосало под самый подбородок». Больше того, мы согласны выполнить техническую подготовку Вашей рукописи к печати и выходу в свет, — прочитала Юлька и схватилась за сердце.
Волна эмоций, настоящее цунами, захлестнула ее и приподняла на самый гребень.
«Что же это, что? — удивлялась Юлька. — Ведь я сейчас взлечу! Это Тунгусский метеорит, это Везувий, это мурашки по телу, это крик новорожденного младенца!»
Она дрожала от волнения, от изумления, от ощущения дикой первобытной радости, способной свести с ума. Светлая энергия переполняла ее, заставляя лихорадочно бегать, подпрыгивать, падать на колени, молиться, снова вставать и снова бегать, задыхаясь от восторга.
Потом она позвонила в издательство, выражая свою радость и благодарность, изо всех сил пытаясь сдерживать рвущиеся наружу чувства. И столько неподдельной искренности и ликующей радости звучало в ее звенящем голосе, что даже уравновешенный генеральный директор, сангвиник по характеру, почувствовал эти искрящиеся счастьем флюиды.
— Хотите поговорить со своим любимым редактором? — предложил смеющийся генеральный директор.
— Нет, боюсь, боюсь, — как-то совсем по-детски воскликнула Юлька.
