– Что-нибудь придумаем.
– Я не хотела тебя пугать, – жалобно проговорила она.
– Ты меня не испугала.
– Ага! Когда после первого поцелуя требуют детей… Я бы на твоем месте испугалась.
– Я пока еще на своем месте. А ты мне лучше объясни: ты правда говорила, что у тебя голос пропал, или это мне показалось?
– Правда.
– Но ведь он не пропал!
– Ну, я разговариваю, да.
– Ты поешь, – возразил он. – В машине ты пела блюз так, что я чуть не врезался в столб. Хотя в молодости действительно любил джаз до одури и блюзовых голосов немало слышал. У тебя настоящий блюзовый голос. Мало что настоящий – у тебя необычный блюзовый голос. Таких не бывает.
Саша прижалась к нему крепче, хотя крепче, кажется, было уже некуда, приложила губы к его плечу и в плечо ему проговорила:
– Я и сама это чувствую. Почувствовала. Но я боюсь, Сережа. Ты ничего не боишься, а я вот боюсь. Вдруг это только иллюзия? У меня патологическая склонность поддаваться иллюзиям. О!.. – Саша отняла губы от его плеча. – Знаешь, что вспомнила? Как в Новом Орлеане в клубе пел один чернокожий красавец. Голос был – не передать. Потрясающий баритон. Пел он, пел, и вдруг я слышу: голос у него исчезает. Прямо посреди пения – исчезает. Наверное, у меня сделался очень идиотский вид, потому что парень за соседним столом засмеялся и говорит: мэм, это просто кокаин! Кокс дает такой баритон. А потом действие его кончается, и голос тоже.
– Твой не кончится, – сказал Сергей. – Но мерзнуть тебе все-таки необязательно. Завернись-ка в одеяло. – Он завернул ее в ватное одеяло и встал. – И посиди, пока я печку растоплю.
– Вообще-то я должна была бы накрыть стол и устроить ужин для двоих при свечах, – сказала Саша. – В честь нашего, так сказать, близкого знакомства.
– Думаю, мы без свечей обойдемся.
– Почему?
– Во-первых, хочется надеяться, что электричество не отключат. А во-вторых, ужин для двоих при свечах двое устраивают, когда у них что-то не так. А когда у них все так, они сидят с ногами на кровати, едят макароны, и им хорошо.
– Значит, отберем макароны у мышей!
Саша спрыгнула с кровати и, завернутая в одеяло – очень ловко Сергей ее завернул, – пошла в кухню.
Печь почти не дымила.
Вода кипела в чугунке.
– Странно, но мне кажется, нам совсем не придется прилаживаться друг к другу, – сказала Саша.
Сергей стоял у нее за спиной и смотрел, как она бросает макароны в кипящую воду.
– Это не странно, – сказал он.
– Но как же это может быть? У нас слишком много раздельных привычек.
– Привычки мало значат, Саша. Хоть раздельные, хоть совместные. От них отказываются без сожаления. Или с сожалением, но все равно отказываются.
– И что же это значит? – спросила она.
Вот этого точно никогда не было раньше в ее жизни – чтобы она чего-то не понимала и ждала объяснений от мужчины, и готова была поверить ему безоговорочно.
– Значит, есть вещи посильнее привычек, – сказал Сергей. – И, значит, ничего трудного нет в том, чтобы приладиться друг к другу.
– Должен же кто-то всех обнадеживать, да? – догадалась она. – Я помню, как ты мне это про себя говорил, не думай, что забыла!
Обнадеживать он, что и говорить, умел. Они сидели на кровати, ели макароны с французской сухой приправой, нашедшейся в очередной железной банке, и Саша думала: «Как такое могло быть, что я ни в чем не чувствовала смысла? Что утром мне было тошно просыпаться, вечером страшно засыпать и день между двумя снами хотелось пробежать поскорее, с закрытыми глазами?»
Понять это было теперь уже невозможно.
– Оказывается, до сих пор в моей жизни не было перемен, – сказала Саша.
– Разве? – удивился Сергей.
– Трудно поверить. Но – не было перемен, не было. Я и не знала даже, какие они бывают. Это, оказывается, очень… крупно, перемены.
Хоть электричество и работало, но свет включать не хотелось. Комната была подсвечена снегом. И лицо Сергея подсвечено было тоже – все его свободные черты.
– Если бы я тебя кому-нибудь показала, – сказала Саша, – то мне никто не поверил бы.
– А ты никому не собираешься меня показывать? – усмехнулся он.
– Я боюсь, – жалобно сказала она. – Тебя уведут.
– Саша! Я же не верблюд. И с чего вдруг теперь уведут, если до сих пор не увели? Ты же сама сказала, что я честно тебя ждал, – напомнил он.
– Ну да, девчонкам тебя можно показать, – решила Саша. – Любе, Кирке. Они не уведут. И они, знаешь, поверят.
– Во что? – не понял он.
– Что ты бываешь. Они это знают из личного опыта.
– Прилаживаться мне к тебе, может, и не придется. Но придется привыкнуть, что ты говоришь загадочные вещи. На птичьем языке.
За окном пролетела между соснами крупная ночная птица. Они не удивились. Природа отзывалась на каждое их слово и вот отозвалась птицей совой.
Они стояли у окна над светящимся снегом. Они входили в огромную, никогда прежде ими не виданную перемену. Эта перемена простиралась перед ними как жизнь, как любовь и как снежное поле, великанская его ладонь.
Всему верит, всего надеется, все переносит… Они осторожно вслушивались в смысл этих слов, и смысл этот был прост и очевиден, как вехи в поле, и смыслом этим поверялись перемены, и можно было без страха идти через пространство жизни по этим ясным вехам.
Конец
