— Из тебя получится замечательная мать, — с серьезным лицом заверяет меня Стиви.
— Спасибо, — улыбаюсь я. — А из тебя — замечательный отец. — Очевидно, мой глупый язык забыл посоветоваться с мозгом перед тем, как сделать это, мягко говоря, опрометчивое заявление. От моего неожиданного комплимента Стиви начинает светиться.
Спохватившись, я захлопываю рот — в тот самый момент, когда наши губы соприкасаются.
Наш поцелуй длится… сколько? Не знаю — от долей секунды до нескольких минут. И это такой восторг! Он переносит меня на восемь лет назад, стирая все, что произошло после, уничтожая все мои обязательства и — о господи! — разъедая всю мою нравственность. Стиви — воплощенный секс. Он всегда таким был. Я помню, как хотела его в свои юные годы. Когда я теплыми летними ночами лежала одна в своей комнате, у меня все тело ломило от желания. В открытое окно проникал ночной шум и надежда на будущее. Ветер — в нем было обещание и вопрос: что, если? Что, если?
Я не буду этого делать. Но я хочу. О да, я хочу этого. Хотеть — уже плохо, но сделать — еще хуже, гораздо хуже. Я знаю, каков он на ощупь (жесткий и упругий) и на вкус (соленый, как секс). Я помню каждый изгиб, каждый бугорок и каждую впадинку его красивого тела. Его прекрасного тела. И я понимаю еще кое-что: как хорошо бы нам ни было в постели в прошлом, сейчас будет еще лучше. У меня были другие мужчины — не много, но достаточно, — и я немалому научилась от них. А в те времена… Наверное, тогда я получила бы высокий балл за энтузиазм, но уж никак не за мастерство. Сейчас я гораздо лучше знаю собственное тело, хотя оно уже не совсем такое же, как раньше: кожа стала менее шелковистой, а грудь — как бы получше выразиться — менее упругой. Но зато сейчас я точно знаю, что нужно делать, чтобы достичь наивысшего наслаждения.
И, глядя правде в глаза: у него, скорее всего, тоже была возможность взять на вооружение парочку трюков.
Господи боже, у нас был бы замечательный секс — страстный, нежный и восхитительный.
— Фил, — говорю я и отталкиваю Стиви ровно в тот момент, когда он бормочет:
— Лаура.
Мы отстраняемся друг от друга, и я вцепляюсь в свой коктейль — все лучше, чем в плечи Стиви.
— Стиви, нам нельзя.
— Я твой муж. С точки зрения закона мы будем чисты, — говорит он, озвучивая мысль, пришедшую в голову нам обоим.
— Зато с точки зрения нравственности вымажемся так, что никогда в жизни уже не отмоемся, — говорю я.
Стиви вздыхает.
— Белла, я все никак не возьму в толк, каких нравственных норм ты придерживаешься. Скажи, тебе легко было, стоя перед алтарем, давать согласие на брак с Филом? А как насчет той части церемонии, когда священник спрашивает присутствующих, известна ли им «какая-либо причина, препятствующая заключению законного брака между этими двумя людьми» — или как там по тексту?
— Я знаю, тебе трудно меня понять, Стиви. Я и сама себя временами не понимаю.
Я отодвигаю стул от стола и встаю на ноги. Меня слегка шатает. Надеюсь, Стиви решит, что мои трудности с равновесием — результат воздействия алкоголя. Потому что я не хотела бы, чтобы он узнал правду: этот поцелуй был самым незабываемым в моей жизни, и наверное, он так навсегда и останется на моих губах.
Он берет меня за руку, и наши пальцы сплетаются. Они быстро и уверенно находят друг друга, будто обладают собственной, независимой от нас памятью.
— Ну почему ты, после стольких лет, так на меня влияешь? — бормочу я. — Если бы я была на самом деле абсолютно счастлива с Филипом, я бы тебя на сто шагов не подпустила.
— Я тоже так думаю.
— Ну почему я тебя так хочу?
— Потому что я неотразим. — Стиви хочет показаться дерзким и самоуверенным мужчиной, но я знаю, что это просто маска. Он так же смущен и растерян, как и я сама.
— Я должна идти. Уже поздно, пора ложится в постель.
— Неплохая идея.
— Без тебя, Стиви!
Стиви берет мою руку и целует ее.
— Мне тоже не следует о тебе думать. Мне следует думать о Лауре — или, на худой конец, о конкурсе, — но ты меня отравляешь. Ты вертишь мной, как тебе хочется. Некстати я подслушал твой разговор с барменом.
— Я не знала, что ты слушаешь.
— Это уж точно. В противном случае правду из тебя было бы клещами не вытянуть. — Его взгляд раскаленной спицей проникает сквозь чудом сохранившиеся во мне остатки благоразумия. — Нам надо встретиться завтра, Белинда. Нам с тобой многое нужно обсудить. Между нами что-то происходит, но что — я не понимаю.
— Это безумие, — говорю я, отнимая руку. — Это был просто поцелуй двух нетрезвых людей. Да, мы переступили границу, но это просто оплошность, а не преднамеренная жестокость. Мы не можем. Извини, — говорю я, качая головой.
— Но за тобой должок, Белинда. Тут дело не только в тебе. Я буду ждать тебя в фойе в девять, — твердо говорит Стиви.
Стиви
Пятница, 9 июля 2004 года
Вот черт, вот дрянь, вот гадость!
И как все могло так получиться? Хуже и не придумаешь. Что я наделал! Что я наговорил!
— Доброе утро, красавчик, — бормочет Лаура, открывая один глаз. Головы она не поднимает — вчера она тоже выпила немало, а ведь она всего лишь человек. Но зато она демонстрирует мне широчайшую из своих улыбок.
Я стою, опершись на туалетный столик, расположенный в самой дальней от кровати точке комнаты. В ответ я слабо шевелю пальцами и ничего не говорю. Ее улыбка становится еще шире, глаз сонно закрывается, и она снова засыпает. Наверное, она объяснит мою молчаливость тем, что у меня тоже похмелье, или что я нервничаю по поводу сегодняшней репетиции, или что не хочу прерывать ее утренний сон. К какому бы выводу она ни пришла, он не будет содержать и тени подозрения. А я не заслуживаю ее доверия.
В последнее время мне везет — уже в течение нескольких недель почти каждое утро, просыпаясь, я вижу улыбку Лауры, открытую и очень спокойную. Я знаю, что сейчас модно называть разные типы женских улыбок «соблазнительными», «загадочными», «медлительными» и «томными», но улыбка Лауры совершенно простая и искренняя, готовая появиться в любой момент. У нее пухлые розовые губы и ровные зубы, сияющие голливудской белизной. Ее родители, наверное, тратили на дантиста немалые деньги. В это утро, как и во все другие, ее улыбка, сияя, заполняет собой всю комнату. Эта сияющая улыбка и струящийся из окна ослепительный солнечный свет с божественной непреклонностью показывают, что я грешный, оступившийся человек. В общем-то я понимаю, что солнечный свет и улыбка женщины — величины объективные, преходящие и никак не связанные с моим мироощущением, но в данный момент я воспринимаю их в качестве кары, посланной на мою голову свыше: они злонамеренно высушивают последние капли влаги, еще оставшиеся в моем страждущем, заполненном сухим песком боли мозгу, и превращают в настоящую муку мое и без того не самое легкое похмелье. Своевременное и весьма эффективное напоминание о том, в каком расстройстве находится моя совесть.
