ни меня, ни Еву, заставив долгие недели страдать после потери ребенка.
Сейчас происходит то же самое. Дежавю. В той же третьей операционной. Единственной, где горит надпись: «Идет операция». И та же лавочка напротив. Только сейчас не сажусь на нее, а хожу туда-сюда. Из стороны в сторону, пока…
— Вы папаша? — спрашивает полная женщина в халате и маске, выглянув из операционной.
— Да. Как прошла операция? К ней можно? — тут же нападаю на женщину.
— Она только началась. Эльвира Викторовна разрешила постоять у окна, посмотреть, но зрелище это не из приятных и…
— Пойдемте.
Не знаю, почему согласился на это, не знаю, что ведет меня в предбанник, что заставляет по правилам техники безопасности пройти все процедуры, надеть халат и шапочку и встать у окна, разделяющего меня и стерильное помещение, где пластом лежит моя Ева. Наверное, нужда. Желание лично удостовериться, что с моей девочкой все хорошо. Что она выживет, если я буду рядом. Через стенку, но все же.
Врачи загораживают только нижнюю часть. Не вижу, что там происходит, но мне это и не нужно. Ева в сознании. Смотрит в потолок. Не шевелится, пока врачи делают все возможное, чтобы спасти жизнь моим девочкам.
Гляжу только на нее. В глаза, на лицо, на руки, стиснутые в кулаки. На то, как она медленно поворачивает голову, видимо почувствовав мое присутствие. И улыбается. Приподнимает уголки губ, но мне и этого достаточно. Девочка. Моя маленькая девочка. Теперь я никуда не уйду, не оставлю тебя, не брошу.
Вас не брошу…
Потерпи немного, врачи сделают все возможное. Эльвира Викторовна — большой специалист, она не даст умереть. Слышишь меня? А когда вас с Евой выпишут, я встречу вас с цветами, как принято у отцов при выписке. Мы отпразднуем рождение дочери, купим ей много игрушек, платьев на вырост. Я буду помогать менять подгузники, кормить с бутылочки, если не захочешь портить грудь. Я все сделаю, малышка. Для вас.
Смотрим друг на друга не отрываясь. Создавая магию тонкой, но прочной нитью, связывающей нас общими воспоминаниями, чувствами, душами. И временем, разделившим нас так надолго. Однако оно не имеет никакого значения, пока ее глаза горят золотистыми искрами.
А затем медленно тухнут…
— Остановка! Зовите подмогу!
Мимо меня снуют врачи. Туда-сюда-обратно. Входят, выходят из предбанника. Вокруг моей девочки образовалась огромная толпа. Они закрывают ее от меня, таскают какие-то средства, аппараты. А я не двигаюсь. Не в силах.
Почему? Внутри все кричит, просится прийти к ней, сесть у койки и умолять:
— Живи… — сжимаю в кулаке половинку сердца, которую не выложил перед вылетом. Со всех сил, так что ребра больно впиваются в ладонь.
Мысленно хочется ударить кулаком по стеклу и закричать: «Спасите ее немедленно!» Но бесполезно. Деньги не помогут, сколько бы я ни внес, в какие бы долги ни влезал, какие бы кредиты ни брал. Сколько бы ни смотрел на потолок, мысленно умоляя вернуть мою девочку к жизни. Я ничего не смогу сделать.
И они не смогли…
— Время смерти двенадцать пятьдесят восемь, — произносит Эльвира Викторовна, глядя на настенные часы. Поднимает глаза на меня и смотрит с… сожалением, что ли. С жалостью. На мою руку глядит, которую я в это время держал на окне. Не отрывал от запотевшего стекла, пока мою малышку пытались спасти.
Пока надежда не умерла. И теперь она ушла вместе с ней… с ее потухшими глазами, в которых больше никогда не засветятся озорные огоньки.
“Я всегда буду любить тебя, Олежа, как бы далеко ты ни находился”.
Что же я с вами сделал? Что же натворил? Почему оставил тебя? Почему послушался и уехал, когда ты во мне так нуждалась?
Удар.
Не чувствую боли в руке.
Еще удар.
Трясется стекло.
Удар. Удар. Снова и снова, пока на стекле не остаются красные подтеки.
— Блядь! Блядь! Блядь!
Я не смог ее спасти! Не смог!
Прости, любимая. Прости, что оставил, что не поддерживал тебя все эти месяцы. Тебе было тяжело, знаю. Ты пошла на огромный риск. Снова. Пошла на этот шаг, чтобы родить ребенка. И умерла…
Как маленький ребенок, продолжаю стучать по стеклу и… плакать. От боли в душе, которую сжигают в данную минуту. Которая сгорела дотла в один миг, когда искры из Евиных глаз потухли раз и навсегда.
Никто не пытается остановить, чтобы, не дай бог, не разбил стекло, никто не обращает внимания. Остаюсь в полном одиночестве в этом гребаном предбаннике. Один на один со своим горем.
Почти.
— Олег Дмитриевич, держите, — ко мне подходит Эльвира Викторовна с маленьким свертком. — Девочка. Так понимаю, ваша.
В руках врача спеленатый ребенок. Совсем крошечный, поменьше, чем Марк, когда я увидел его впервые. Малышка смотрит в разные стороны, но только через несколько секунд фокусирует взгляд на мне, когда я беру ее на руки. Глаза темные, мутноватые. Цвет еще неясен, но я уже знаю, чьи они.
Евины…
Ты всегда останешься моей любовью, моим страданием. Моей болью. Той, кто в один прекрасный день оживила меня, а через некоторое время разрушила.
* * *
Раз-раз. Меня слышно? Конечно, слышно. Микрофон в мыслях не нужен. Итак, на чем я остановился? Не помню, если честно. Тогда начнем с самого начала.
Меня зовут Олег Соломонов. Я знаменитый художник, и мне сегодня исполняется тридцать пять лет. Знаете, похоже на приветствие в клубе анонимных алкоголиков, но, судя по состоянию, в котором я нахожусь, лучше бы запил, нежели жил так, как сейчас.
Моя жизнь остановилась в тот момент, когда я потерял самого дорогого человека на свете. Ту, кого любил всем сердцем и всей душой.
Ту, кто не прожил миллиард секунд, в отличие от меня…
Я всегда буду помнить ее медовые глаза, которые при свете солнца загорались блеском, буду помнить шелковистые длинные волосы, гладкую кожу, особенно после
