– Ты о чем? – удивился Климов.
– Знаешь, я где-то слышал про один любопытный научный эксперимент. Бабуина, вожака стаи, враз лишили всех привилегий и посадили в отдельную клетку, а в клетку напротив гуманные ученые поместили обычного, рядового, бабуина, не отмеченного особенными достоинствами, и на глазах у того вожака стали давать ему лучшую еду и приводить к нему в клетку самок. Вожак смотрел на это безобразие, а на третий день умер от разрыва сердца. Так и я… Как тот несчастный бабуин, наблюдавший триумф посредственности, едва не умер от инфаркта. От потери самоуважения.
…За водкой и разговорами о том, что давно наболело, Андрей чувствовал, как вот сейчас, в это хмурое, тихое, со снежком, утро, где-то внутри его тают ледники.
– Эх, старик, жаль, что до многого мы доходим слишком поздно, – вздохнул Андрей. – А на старте у нас было столько сил, желаний и, главное, возможностей для их осуществления! Я теперь понял, что любое желание включает в себя резервы для его осуществления, но надо суметь ими воспользоваться и отработать этот аванс. А моя главная задача в жизни теперь – устроить все так, чтобы Марине было хорошо.
Климов не стал спрашивать о здоровье девочки – постеснялся, но Андрей, видимо, догадался сам и рассказал, что сейчас проводит с дочкой практически все свое время. «Для меня каждая улыбка Муси, любой ее знак внимания, всякое подтверждение того, что она видит этот мир, чувствует его, живет в нем, а не в «раковине отчуждения», – настоящее счастье!»
Уже и Маша с Татьяной давно встали (и несколько раз робко заглядывали на кухню, но уходили, боясь помешать), а друзья все что-то рассказывали друг другу.
Они проговорили до полуночи. Когда усталый Климов отправился спать, Андрей подошел к окну – в небе сияла рождественская звезда, и от ее света было и грустно, и хорошо.
Полина надела свое самое красивое, зеленое, платье, накрыла на стол – все-таки Новый год, праздник, любимый с детства; надо как-то поднимать настроение, а оно у нее в этот вечер отнюдь не праздничное. Новый год придется встречать в одиночестве. Час назад Ивану позвонили из больницы – срочная операция, он сорвался, уехал, предупредил, что вернется уже после полуночи. Полина вспомнила, как встречали прошлый Новый год на Мойке, и взгрустнула – она не видела родных около года и очень соскучилась.
Ей не хотелось ни салатов, ни шампанского, она просто сидела за столом и курила – наедине со своими воспоминаниями. За год жизни в Красноярске Полина не обзавелась друзьями, да и не слишком стремилась. Примерно полгода она привыкала – поначалу ей было тяжело в чужом городе. Полина часто думала о том, что Климову пришлось пройти через то же самое (только в его случае это оказалась другая страна), и утешала себя мыслью, что у нее все-таки есть возможность, когда станет совсем невыносимо, бросить все и махнуть к родным.
Кстати, она собиралась поехать на Новый год в Петербург (даже взяла билеты, и Данилов был не против), но потом поняла, что если поедет – обратно в Красноярск уже не вернется. У нее не получится заставить себя сесть в самолет и улететь из родного города. Поэтому – нельзя, пока нельзя… Может быть, потом, когда она чуть пообвыкнет здесь… Да, Полина поедет в Петербург в мае, на Машин день рождения.
Она честно старалась привыкнуть к новой жизни, не жаловалась, не хныкала, старалась, чтобы Данилов не догадался о ее переживаниях, пыталась занять себя чем-то, устроилась работать – преподавать в балетную студию. По большому счету Полина не жалела о случившемся, потому что видела, что для Данилова переезд в Красноярск и связанные с этим перемены означали новый насыщенный, плодотворный период жизни. Иван увлеченно отдался работе, выглядел спокойным, уверенным, и ради мужа Полина была готова примириться с действительностью; и хотя временами у нее возникало желание все бросить и вернуться в Петербург, она старалась гасить эти постыдные приступы жалости к самой себе.
…За десять минут до Нового года она набрала номер Татьяны – хотела поздравить родных с праздником. Полина знала, что сестры отмечают его в Березовке (Татьяна с Сергеем и Юрой накануне специально прилетели из Праги, из Москвы приехала Маша, которая была занята там на съемках). Она снова и снова набирала знакомый номер, но ее не соединяли – понятно, линии сейчас перегружены…
Вздохнув, Полина отложила трубку, включила телевизор, правда, без звука. Экран зажегся. Президент уже поздравлял соотечественников с Новым годом, беззвучно шевеля губами.
Полина представила дом, занесенный снегом, наряженную во дворе ель, родные лица и задохнулась от боли. Она налила шампанского и выпила его залпом, словно водку.
На экране появились куранты, стрелки сошлись на двенадцати.
* * *
В феврале Маша переживала хандру, подразумевающую творческий кризис и депрессию. Хуже всего оказалось то, что она не могла играть – выходила на сцену и впадала в ступор.
– Что с тобой, Маруська, происходит? – не выдержал Палыч.
– Не знаю, – вздохнула Маша, – энергии нет, вялая как рыба. Увольняйте меня!
– А вот хрен тебе! – возмутился Палыч. – Не дождешься! Короче, даю тебе две недели на реабилитацию! Приходи в себя, и поедем на фестиваль. Басманова, ведь Европа нас ждет! Соберись!
– Я постараюсь! – честно пообещала Маша.
Она брела по стылым, все еще зимним улицам и думала о лете. Ах как ей хотелось дождя и сирени, распахнутых настежь окон, свежести, зеленой травы; ехать на катере по Неве, подставив лицо солнцу; пройти по улице в туфлях и красивом платье (и чтобы кто-то восхищенно оглянулся вслед!).
Ввиду отсутствия всего перечисленного спасение и выход из кризиса Маша пыталась найти в коньяке и антидепрессантах. В меню сегодняшнего ужина значилась очередная бутылка коньяка. Однако идеи насчет вечера Маше пришлось скорректировать, поскольку они совсем не понравились Татьяне, только что прилетевшей из Праги.
– Как ты живешь, Маруся? – поинтересовалась Татьяна, с неодобрением взглянув на стоящую в центре стола и Машиной вселенной коньячную бутылку.
– Нормально! – пожала плечами сестра. – Налить?
– Спасибо, не стоит!
– А за встречу?
– Не хочу.
– Как Сергей?
– Все хорошо, – виновато сказала Татьяна, отчасти стыдясь своего благополучия и счастья. – Как дела в театре, Маруся?
– А я не хожу туда. Уже неделю.
– Чем же ты занимаешься? Пьешь?
Маша усмехнулась:
– Ну а что делать? Вдохновения нет, понимаешь?
– Нет, не понимаю.
– Чтобы играть, необходим драйв, вдохновение, а я пустая… Через меня ветерок проходит, трава растет, и все так – фьють – мимо… Полный раздрай во всем! Удивительно – даже волосы торчком стоят, спутанные, не прочесать, никогда такого не было! Глушу коньяк, а ни хрена не помогает! Как сломанный лифт, езжу вверх-вниз, вверх-вниз… А сейчас, наверное, вообще спускаюсь в подвал! – Маша грустно вздохнула.
