помешался на тебе и не могу ничего с этим поделать.
— Ну вот! А еще говорят, что мужчины не сентиментальны!
— В целом, нет. Только в том, что касается любимой женщины. Я не знаю, у всех так или только у меня, но я реально места себе не находил эти десять дней.
— Так почему ж ты молчал?! — я мягко похлопала ладошкой по русой макушке.
— Ты у меня такая… непримиримая в вопросах порядочности. А теперь выясняется, что вообще-то преступления совершать нельзя, но ради больного брата — можно.
Я отрицательно покачала головой:
— Нет, совсем нельзя. Просто это я могу понять и простить. Что ты был в безвыходном положении и не имел времени раздумывать. Но в целом…
— То есть, это ты в последний раз меня прощаешь? И теперь я всю оставшуюся жизнь должен ходить по лезвию ножа? Не сочтет ли моя Машенька этот поступок непорядочным..?
Я смутилась:
— Прям-таки всю жизнь..?
Глеб состроил скорбную гримасу:
— Ну, если встанет такой выбор, то я, конечно, предпочту лезвие ножа твоему отсутствию в моей жизни.
Мое сердце пылало, а в животе нестройной толпой порхали бабочки. Вот это было счастье…
Глеб все-таки ушел помогать отцу, оставив меня одну, но вечером явился снова. Мы подробно обсудили странный поступок Дениса, который удосужился приехать из города, специально чтобы склеить наше разбитое счастье. Несмотря на всю альтруистичность этого поступка, Глеб все равно испытывал тревогу насчет Дениса и не советовал слишком сильно ему доверять:
— Кто знает, что на уме у этого ухарца! А вдруг он пытается таким образом вернуться в твою жизнь и просто ждет, когда я уйду в армию…
Я осуждающе покачала головой:
— Нельзя относиться к миру с таким недоверием, Глебушка! Так можно и до паранойи дойти.
Он беспечно махнул рукой:
— У меня и так насчет тебя паранойя. Потому что ты самая красивая, самая добрая, самая лучшая девушка на свете. Ты нравишься абсолютно всем парням вокруг.
— За мной, кроме тебя и Дениса, больше никто не ухаживает!
— Это потому что все остальные парни на селе проявляют пиетет ко мне, а вот Уварову законы порядочности не писаны.
— Давай не будем больше говорить о нем дурно. Он не всегда поступал правильно, но в итоге все разрешилось, благодаря ему. На том и закончим.
В ту ночь Глеб опять пробрался ко мне в спальню и уговорил меня пустить его в кровать.
— Не могу уснуть! — пожаловался он. — Мне нужно успокоительное подтверждение, что ты опять моя, окончательно и бесповоротно.
Правда, еще некоторое время он сам не давал мне спать: пылко обнимал и целовал, крепко прижимая к себе, с наслаждением обнюхивая и оглаживая волосы, плечи, спину, живот… Все это ужасно возбуждало меня и заставляло прижиматься к огненно горячей и твердой середине его тела, но запретной черты мы так и не переступили: Глеб честно и бескомпромиссно берег мою честь.
Однако обнаружившей нас утром маме так совсем не показалось. Конечно, прообнимавшись полночи (или даже две трети ее?), мы проспали все мыслимые сроки, и теперь краснели под родительским взглядом, как маков цвет. Поколебавшись, не придать ли дело огласке, Глеба опять вытолкали в окно с позором, а меня, кажется, раз десять мысленно проткнули шпагой.
— Что, — язвительно проговорила мама, — в этот раз тоже станешь утверждать, что ничего не было?
— Не было, мам, честное слово! — я чуть не плакала.
— Маш, ну он же в твоей кровати спал! Прости господи, в трусах!
— Да. Просто… сказал, что не может без меня уснуть.
— А ты на него как успокоительное действуешь, так я и поверила!
У меня перехватило горло от обиды:
— Мам, я… девочка. Тебе справку от гинеколога принести?
— Не надо мне никакую справку. Просто… не дело это, понимаешь? Неприлично. То дуетесь друг на друга неделями, то спите вместе… Когда вы уже успокоитесь?
— Не знаю. Может, когда поженимся…
Мама ахнула отнюдь не довольно:
— Уже жениться собрались! Не рановато?
— Наверное, рано, да. Я не знаю. Просто Глеб намекал, что… ну… хочет на мне жениться.
Мама села на кровать.
— Это хорошо, что у него серьезные намерения, но… я не думаю, что стоит так торопиться. Посмотри, вы никак стабильное общение не можете наладить — какая вам семейная жизнь?
— Это были недоразумения.
— Ты уверена, что их больше не будет?
— Да, — и сама засомневалась. И приступила к Глебу вечером с допросом, нет ли у него больше от меня секретов.
Он пожал плечами:
— Вроде, нет. Я, конечно, точно утверждать не могу. Кто его знает, на что еще моя Машенька может рассердиться… но нарочно ничего не скрываю.
Я быстро нашла тему для допроса:
— Ты же с девушками встречался… пока меня не было.
— Да, — ответил он неохотно.
— А ты… — я не смогла договорить от смущения, но Глеб и сам все понял и сказал довольно резко:
— Девственник? Нет, Марусь. Я занимался сексом с девушками. Это проблема? Вряд ли ты найдешь мужчину своего возраста или старше — девственника.
— Нет-нет, я… не собираюсь искать. Это… вообще, не мое дело, как ты жил до меня.
— Неправда. Очень даже твое. Потому что я — твой. Ты не переживай, опыт у меня не такой богатый, чтобы стоило беспокоиться. Я не из тех, кто спит с каждой встречной юбкой. Правда, честно сказать, я не любил ни одну из них так, как тебя. Даже близко. И именно поэтому мы не станем делать это, пока ты сама не захочешь, не созреешь. Не будешь готова, одним словом.
Я смущенно и благодарно уткнулась носом ему в плечо. И поцеловала в щечку. Какой же он хороший, мой Глебушка…
Глава 28. Год одиночества
Глеб уговорил меня задержаться в Филимоново до последнего возможного дня, и вместо того чтобы собираться на учебу спокойно, с чувством, толком и расстановкой целую неделю, я два дня пробегала по одежным и канцелярским магазинам, как очумелая. Зато первого сентября мои губы все еще помнили, как сладки поцелуи моего парня, а моя талия — как крепки его объятия. Я жила этими воспоминаниями до начала ноября. Глеб приехал навестить меня перед отбытием на место службы аккурат ко Дню народного единства, и мы провели в городе вдвоем четыре упоительных дня.
Помню, как он появился на пороге бабушкиной квартиры — не позволил себя встретить, устроив сюрприз! Все такой же крупный,
