На кованой дровнице лежали березовые поленья. Войдя в комнату, Матвей сразу присел у печки и принялся ее растапливать.
– Еду доставай пока, – сказал он топчущемуся у порога Саше. – В сумке у меня. Тарелки в буфете.
Антоша дала ему с собой множество сверточков, а уезжал он в таком настроении, что у него не было не только аппетита, но и желания от этих сверточков отказываться.
– Ого, пироги, – сказал Саша. – На дух вроде б с капустой. Кто спек?
– Бабушка. А чего посущественнее нету? – поинтересовался Матвей.
– С мясом есть. И просто так еще мяса целый кусман. Не оголодаем!
«Что им, интересно, на ужин сегодня давали? – подумал Матвей. – Хотя он же все равно не ел».
Голос у Саши стал чуть повеселее – то ли от вида и запаха домашней еды, то ли от первого тепла, которым задышала печка. Он быстро разложил пироги по тарелкам. Матвей достал из буфета салфетки.
– А это зачем? – удивился Саша. – Или гостей ждете?
– Пусть лежат, не помешают, – сказал Матвей. – Пироги вроде бы и с повидлом есть – руки вытрем.
– Я и облизать могу, – широко улыбнулся Саша. – Чего ж повидло на салфетки тратить?
Матвей едва удержался от улыбки. Саша в одно мгновение сжевал кусок пирога и потянулся было за вторым, но, спохватившись, вопросительно посмотрел на директора.
– Пироги надо все сегодня съесть, – сказал Матвей. – Завтра никакого вкуса не останется.
– Ну да! – хмыкнул Саша. – Пирог, он и есть пирог, хоть завтра, хоть когда. Мамка, бывало, напечет, дак мы с папкой целую неделю едим. – При этих словах лицо его дрогнуло. Матвею показалось, что Саша сейчас заплачет. Но тот просто замер на мгновение, а потом сказал почти спокойным голосом: – А я корову все ж научился рисовать. Хоть ее и тяжельше, чем лошадь, Генрих Семенович сам говорит.
Матвей понял, что расспрашивать его сейчас, почему он весь день пролежал под одеялом, не надо.
– А иллюстрации к «Буря мглою небо кроет» как? – спросил он. – Получилась у тебя обветшалая кровля?
– Ага, – кивнул Саша. – Я сперва хотел точно такую нарисовать, какая на самом деле бывает, только не выходило ничего. А как стал по фантазии рисовать, так сразу и получилось. И не объяснишь же такое... – В его голосе мелькнуло недоумение. – Как оно выходит, что по жизни не похоже, а по фантазии как живое?
– Почему не объяснишь? – пожал плечами Матвей. – А фантазия у тебя откуда, не из жизни, что ли?
– Ну, это вы понимаете. А Колька, кореш мой, с каким я на Ярославском вокзале перебивался, навряд ли понял бы. Так-то он правильный пацан, да и душевный, но насчет всякого такого не заморачивается. Пожрать да с девкой перепихнуться, чего ему еще? Я, знаете... – задумчиво проговорил он. – Я и сам не знаю, как теперь с ними буду...
– А зачем тебе с Колькой быть?
– Не только с ним. Вообще... Со всеми своими прежними. У нас в Карабанове все по-другому думают, чем здеся. Это что ж выходит, если я с Генрих Семенычем привыкну говорить, так с теми пацанами уже и не смогу?
– Сможешь, Саша, не беспокойся, – сказал Матвей. – Это если наоборот, то трудно, а после Генриха Семеновича с пацанами договоришься как-нибудь. У меня в армии никаких затруднений не было.
– А правду говорят, что вы с душманами на границе воевали? – спросил Саша.
Похоже, директорская биография была ему интереснее, чем размышления о сложностях жизни. Теперь в его голосе слышалось не задумчивое недоумение, а только живое любопытство.
– Ну, не сплошь воевал. Больше так, наблюдал.
– А что весь израненный – правда?
Матвей засмеялся.
– Это кто тут такие легенды слагает? – спросил он. – У меня одно ранение всего, и то не тяжелое. Сквозное в плечо, даже в Душанбе не отправляли, в Пархаре вылечили. Это столица Таджикистана так называется, Душанбе, – пояснил он. – А Пархар в горах, совсем маленький городок, вроде твоего Карабанова. Я сначала на заставе служил, а потом спецгруппой командовал, которая при Пархарской комендатуре действовала. – У Саши даже рот приоткрылся от интереса, болезненное выражение в его глазах исчезло. Чтобы закрепить этот успех, Матвей продолжил: – В Азии свои законы, их учитывать приходится. Спецгруппа, которая бандитов выслеживает, отдельно от всех застав должна работать. Иначе обязательно какой-нибудь засланный казачок из местных найдется, и секретности никакой не получится.
– А награды у вас есть? – выдохнул Саша.
– Есть. Медаль Суворова и «За отвагу».
Про медаль «За отвагу» Матвей вспоминать не любил: он получил ее как раз за то задержание, во время которого погиб Сухроб Мирзоев.
– Так чего ж вы их не носите! – воскликнул Саша. – Ну ни хрена ж себе, такие медали! Или вы... – Лицо у него вдруг потемнело, болезнь снова всплеснулась в глазах. – Вы тоже думаете, что война из вас человека выжала?
– Не думаю. Во-первых, я все-таки не на войне был, а во-вторых, ничего я такого там не делал, чтобы человек из меня выжался. А что значит – тоже? – осторожно поинтересовался Матвей. – Кто тебе такое говорил, ну, про войну?
– Папка, – помолчав, сказал Саша. – Он, как с Чечни пришел, совсем не человек стал. Когда по контракту уходил, мне пять лет только сполнилось, малой еще, а все равно помню, какой он был. Веселый, добрый, вот какой. Три года его не было, а как вернулся... Мамка все плакала, говорила, зачем нам эти деньги, раз он такой стал, а он за такие слова сперва побьет ее, а потом напьется, плачет, кулаком в стенку колотит и вот это самое кричит – что война из него человека выжала... А потом совсем ее убил. Вроде приревновал к кому-то. Да какое приревновал! Ему баба вообще уже без надобности была, целыми днями пьяный шарахался. Просто кони двинул от ханки, вот и... – Саша замолчал, как будто споткнулся. Его худенькие плечи ходили ходуном. Он обхватил их руками, словно пытаясь остановить, потом вскинул на Матвея несчастные, больные глаза и тихо сказал: – Он мне письмо прислал с зоны. Показать?
– Покажи.
Саша достал из кармана мятый конверт, протянул Матвею. Тот вытащил из конверта листок, неровно выдранный из тетрадки в клетку.
«Дарогой сына! – было написано в первой, самой корявой строке. Дальше эти нервные, пересыпанные ошибками строчки то сходились друг к другу, то разбегались вверх и вниз. – Серца мое рветца, что я тибя обсиротил и голавой бьюся об стенку. Но я не виноватый а мамка твоя меня обидила как мужика, за то ее суку убил. И хачу чтоб ты знал про миня правду какой я несчасный. Как вернуся с зоны заживем мы с табой па чилавечиски и ты миня даждися. Твой любящий папка».
Матвей почувствовал, что в глазах у него темнеет от злости.
«Письмо прислал сыну, не забывает! – подумал он. – Сосед по нарам и бошку может оторвать, чтоб не доставал своими соплями психозными, а пацана отчего ж не помучить».
