Последнее время было наполнено событиями, требующими большого нервного напряжения: только и приходилось — провожать. Сначала улетели Наташа с Севой и Андрюшей. Это был жаркий августовский день, в последний раз объединивший все семейство Щеголевых. Тяжелое расставание, едва сдерживаемые слезы. Сдерживаемые только ради спокойствия Андрюши, который чувствовал необычность происходящего и вел себя капризно, нервно. Последние напутствия, объятия и взмах руки на прощание. Большое взлетное поле, пассажиры, спешащие на свой рейс, и три маленькие фигурки, к которым приковано внимание Юлии, Льва. Рогозин тактично отошел в сторону, дав им возможность в этот нелегкий момент побыть наедине. Но говорить им было трудно. Обменявшись дежурными фразами, Щеголевы попрощались. Юлия нашла глазами Дмитрия, и он почувствовал, что нужно быть рядом. Быстро подошел, беря Юлю за руку.
— Ничего, Юля, у них все сложится замечательно. Я даже смогу увидеться с ними, когда полечу в Штаты на конкурс, — успокаивал ее Рогозин.
— Везет тебе, — Юлия попыталась улыбнуться, смахивая слезы.
— Ну, не плачь, пожалуйста. Хочешь, быстро оформим загранпаспорт, и я возьму тебя с собой?
— Нет, Митя. Я должна привыкать к разлуке. И не искушай, — беря его под руку, ответила Щеголева. — Что за времена настали: одни разлуки и слезы.
Потом провожали Анфису — Надя была белее мела: дочь уезжала с новоявленным женихом к нему на родину. Она собиралась знакомиться с его родственниками, а ехать нужно было не дальше, не ближе, как в Кению. Андреевы находились с состоянии шока и вели себя, словно роботы, программа которых предполагает спокойные, лишенные эмоций движения. Дело было в огромном количестве транквилизаторов, которых наглоталась Надежда. Они-то и сделали ее такой инфантильной, подчеркнуто спокойной и вежливой. Саша курил одну сигарету за другой, всякий раз шепча Юлии на ухо, чтобы она присматривала за Надей. Разговаривать с ней было чрезвычайно трудно. И Юлия и Рогозин оказались словно на горячей сковороде. Они принимали участие в происходящем, как могли, но, кажется, Надя не могла в тот момент воспринимать чью-то помощь. В ней вдруг проснулась злость на весь мир, что было реакцией на собственную беспомощность. Анфиса просто поставила ее перед фактом — изменить ничего было нельзя. К тому же она была беременна, и эта новость окончательно выбила почву из-под ног Надежды. Она смотрела на своего будущего зятя, представляя, что ее внуки возьмут его черты, цвет кожи, привычки. — от этого можно было сойти с ума. Сейчас ей было трудно смириться с происходящим.
— Вот и моя отличилась, но твоих перещеголяла, согласись? — медленно выговаривая слова, произнесла Надя, когда Анфиса со своим спутником издалека помахали им рукой на прощание. Больше она не произнесла ни слова, ни по пути к машине, ни в машине по дороге домой. Саша все время извинялся за нее, просил войти в ее положение, и от этого становилось совсем не по себе. В ту ночь Юлии не спалось: воспоминания об отъезде Наташи снова нахлынули и как-то по-новому отозвались во взволнованно бьющемся сердце. А рано утром раздался телефонный звонок — Надя плакала. Просила не оставлять ее. Короткий разговор, плач к плачу. Юлия сжимала руку Рогозина и качала головой.
— Что же они делают с нами, эти дети? — сдерживая слезы, произнесла она, положив трубку. А потом долго плакала, уткнувшись Дмитрию в грудь.
Предстоящий отъезд Рогозина на конкурс в Штаты в этот период казался Юлии еще одним испытанием. До отъезда детей она не видела в этом никакой проблемы для себя, а теперь запаниковала. Она не могла представить, что останется одна. Раньше хоть Надя была прекрасной собеседницей. Ее оптимизм всегда вселял уверенность и разгонял самые пессимистические настроения, а сейчас она сама нуждалась в поддержке.
— Всего несколько дней, Юль, — успокаивал ее Рогозин.
— Ужасно, я не представляю, что смогу прожить без тебя в этой квартире хоть день, — твердила Щеголева.
— Время пролетит. Я вернусь, и мы начнем активно готовиться к свадьбе.
— Конечно, — пряча глаза, ответила Юлия.
Накануне отлета она чувствовала себя особенно одиноко. К тому же необъяснимая тревога врывалась в ее и без того измученную недавними событиями душу и терзала ее нещадно.
— Хочешь, я не полечу? — вдруг спросил Рогозин. Он взял лицо Юлии в ладони, прямо посмотрел в глаза.
Она увидела, что он готов с легкостью отказаться от всего, что приносит ей огорчение. Но Юлия не могла позволить себе быть такой эгоистичной. Она не должна мешать ему, ни в коем случае.
— Что ты, Митя? — испуганно ответила она. — Все идет как нужно. Не обращай внимания — я раскисла немного, но к твоему возвращению обещаю прийти в форму.
— Ты уверена, что говоришь то, что думаешь? — не выпуская ее лица, продолжал Рогозин. — Я хочу, чтобы ты поняла: для меня важен твой покой и наше счастье. Это не последний конкурс в моей жизни, если для тебя важно, чтобы сейчас я был рядом, я останусь!
— Рогозин, ты должен быть там, где положено! Сегодня ты мой, а завтра ты улетаешь! Все — это мой ответ! — стараясь говорить твердо, ответила Юлия. Сердце ее сжималось. Оно предвкушало ночь любви перед расставанием. Но что такое, в конце концов, несколько дней? Юлия даже улыбнулась, почувствовав нежное прикосновение губ Рогозина к своим щекам, векам. — Я люблю тебя.
— Я тебя очень люблю. Даже не думал, что способен на такое, — обнимая ее, сказал Дмитрий. — Хотя со мной бывает нелегко. Ты должна это знать.
— Меня это не пугает. Меня ничего не сможет остановить, — целуя Дмитрия, ответила Юлия. Долгий поцелуй, в ответ на который Рогозин еще крепче прижал ее к себе.
Он был так счастлив, что совершенно не кривил душой, признаваясь в самом сильном за свою жизнь чувстве. Это было и созидательно, и разрушительно — все лучшее, что было в неуемной натуре Рогозина, одержало верх над темным и хаотическим, изредка показывающимся наружу. Ушли редкие, но яростные проявления грубости, неожиданной резкости на грани откровенного хамства. Теперь Дмитрию казалось, что это не могло с ним происходить вообще. Он сам чувствовал перемены и недоумевал, как эта женщина смогла настроить все струны его души на нужный лад. Они звучали, как неспешная, лирическая, нежная мелодия. И эти звуки рождали самые приятные и светлые ассоциации.
Рогозин прислушивался к тому, что творилось у него внутри постоянно. И даже в последние минуты перед отлетом, обнимая Юлию, он пытался понять, что ощущает. Кажется, он был спокоен, на удивление спокоен и уверен в себе. Он давно не чувствовал такой внутренней опоры. Достаточно было просто взглянуть Юлии в глаза, словно нырнуть в чуть волнующиеся океаны ее глаз. Она словно поняла, о чем он думает и подняла голову, чуть ослабив его объятия осторожным движением рук.
