— Всю ночь с сержантом Уилсоном ле-ле-лечила его от потрясения! — надрывалась сестра Педдер, собираясь заплакать уже всерьез и вытаскивая для этой цели платок. — Как вам повезло, что кроме вас там никого не было! Но я-то знаю, что у вас было с сержантом Уилсоном — Льюс говорил мне!
— Заткнись, ты, паршивая сучка! — рявкнула сестра Доукин, забыв о всякой сдержанности.
— Салли, все нормально! — умоляла сестра Лэнгтри, отчаянно пытаясь остановить их.
— Нет, черт возьми, ни в каком не в порядке! — зарычала сестра Доукин голосом, который заставлял стажерок трястись от страха. — Я не позволю ей так разговаривать! Как ты смеешь делать такие гнусные предположения да еще высказывать их вслух, ты, молодка! Это тебе должно быть стыдно! И вовсе не сестра Лэнгтри связалась с солдатом, это ты связалась!
— Да как вы смеете! — задохнулась сестра Педдер.
— Еще как посмею! — закричала сестра Доукин, которая, несмотря на свое полулежачее положение и изуродованные, в одних чулках ноги, умудрилась произвести впечатление высшего авторитета. — И помни, милая девочка, что через несколько недель все чертовски переменится и ты станешь просто еще одним камешком среди других таких же на этом широком берегу, именуемом мирной жизнью. Так что предупреждаю тебя: не вздумай и близко подходить туда, где буду работать я! Я тебя даже в гардеробщицы не возьму! С вами, девицами, всегда так: стоит вам напялить военную форму, как сразу начинает казаться, что вы — леди…
Тирада осталась незаконченной — сестра Лэнгтри издала крик невообразимого отчаяния, так что сестра Доукин и сестра Педдер немедленно прекратили препирательства. А она упала на диван и заплакала, и это не были тихие легкие рыдания сестры Педдер. Откуда-то изнутри ее исторгались мучительные скрежещущие звуки жуткого бесслезного плача, которые скорее напоминали обеспокоенной сестре Доукин судорожный припадок.
И вот наконец наступило облегчение! Оно родилось из накаленной окружающей атмосферы, его вызвала не понявшая сути, но поступавшая из лучших побуждений сестра Доукин, благодаря неприязни сестры Педдер. И тогда Онор Лэнгтри отринула от себя этот ком страшного страдания, который столько дней рос в ней и подступил теперь к самому горлу.
— Посмотри, что ты наделала! — яростно набросилась на девушку сестра Доукин, с кряхтением приподнимаясь со своего стула и садясь рядом с сестрой Лэнгтри. — Убирайся отсюда, слышишь? — продолжала она. — Проваливай!
Сестра Педдер в ужасе бросилась вон, а все остальные начали подходить поближе — сестру Лэнгтри все любили.
Сестра Доукин обвела глазами присутствующих, покачала головой и принялась с беспредельной нежностью поглаживать вздрагивающие от рыданий плечи.
— Ну-ну, все хорошо, — тихонько бормотала она. — Поплачь, поплачь как следует, давно пора. Бедная моя старушка! Девочка моя, столько страданий, столько боли… Я знаю, знаю…
До сознания сестры Лэнгтри смутно доходили эти звуки, она словно сквозь туман воспринимала присутствие сестры Доукин, что-то ласково говорившей ей, и всех остальных сестер, собравшихся вокруг и сочувствовавших ей. Она все плакала и плакала.
В отделение «Икс» новость о близком конце Базы номер пятнадцать принес дежурный, рассказав об этом Майклу. Он все болтал и болтал, не переставая, о родном доме и никак не мог сдержать широкую улыбку.
Майкл не сразу отправился на веранду сообщать новость всем остальным; он стоял посреди кухни, одной рукой теребя подбородок, а другой поглаживал себя по бедру.
«Так быстро! — невесело размышлял он. — Так быстро! Я не готов еще и боюсь. Не то чтобы это угнетало меня или я не хотел бы, нет. Просто боюсь того, что меня ждет, своего будущего и того, что оно со мной сделает, что заставит меня делать. Но пусть будет, что будет, сил у меня хватит. Пожалуй, это лучший выход для всех. В том числе и для меня. В том числе и для нее».
— На следующей неделе уезжаем домой в Австралию, — объявил он всем собравшимся на веранде.
В ответ наступило гробовое молчание. Наггет, развалившийся на ближайшей кровати с выпрошенным у полковника Чинстрэпа учебником Беста и Тейлора и на весу демонстрировавший чудеса физической силы, опустил огромный том и, не мигая, уставился на Майкла. Длинные пальцы Мэтта сжались в кулаки, лицо его сделалось совершенно неподвижным. Нейл, до этого набрасывавший что-то на лист бумаги, бросил карандаш прямо на рисунок, который оказался эскизом рук Мэтта. Показалось, он постарел на десять лет. И только один Бенедикт продолжал раскачиваться взад и вперед на стуле, отнюдь не предназначенном для подобных упражнений, и выглядел совершенно незаинтересованным.
На лице Наггета начала медленно появляться улыбка.
— Домой? — отважился наконец сказать он. — Домой! И я увижу маму!
Но Мэтт оставался все в той же напряженной позе, и Майкл понял, что он представляет сейчас свою первую встречу с женой.
— Гадство! — сказал Нейл, снова взяв в руки карандаш, но понял, что композиция безнадежно нарушена, и снова положил его, встал, подошел к перилам и замер, спиной ко всем. — Чертово гадство! — повторил он, с горечью обращаясь к пальмам.
— Бен! — громко позвал Майкл. — Бен, ты слышишь? Пора домой. Мы возвращаемся в Австралию!
Но Бенедикт продолжал раскачиваться взад-вперед, взад-вперед. Стул его опасно скрипел, глаза были закрыты, а сам он находился где-то далеко.
— Я хочу ей сказать, — вдруг произнес Майкл решительным тоном. Он обращался ко всем, но серьезный взгляд его был направлен на Нейла.
Нейл не обернулся, но положение его широких плеч и ровной подтянутой спины заметно изменилось: сутулость, расхлябанность мгновенно пропали, теперь невозможно было ошибиться в их принадлежности сильному властному человеку.
— Нет, Майкл, ты ничего ей не скажешь, — ответил он.
— Я должен. — Сказал Майкл без каких-либо просительных интонаций. Он не смотрел ни на Мэтта, ни на Наггета или Бенедикта, хотя Мэтт и Наггет сразу же насторожились.
— Ты ни слова ей не скажешь, Майкл. Ни слова! Ты не можешь этого сделать без нашего согласия, а мы не дадим тебе его.
— Я могу ей сказать, и я скажу ей. Какое это теперь имеет значение? Если она будет знать, все равно ничего уже не изменится. Мы уже решили, как вести себя в этой ситуации, — он протянул руку и коснулся плеча Бенедикта, как будто это непрерывное, однообразное движение раздражало его. Бенедикт немедленно затих. — Мой вклад — самый большой, потому что я здесь единственный, кто может это сделать, и потому что доля моей вины больше, чем чьей-либо другой. Но у меня нет желания страдать молча! Я не герой. Да, конечно, я знаю, что не я один страдаю, но все равно я скажу ей.
