– Что я могу делать? – сказала она уныло и подавленно.
– Много чего, – ответил Руди. – Ты можешь поехать со мной домой. Там уютно, и ты сможешь спокойно и в безопасности растить Валентина. Не забывай, я буду с тобой.
– Ты же знаешь – для меня это невозможно.
– Ты можешь вернуться в Париж. По крайней мере, у тебя там есть замечательные друзья, которые будут заботиться о тебе. Они помогут начать все сначала. – Руди помедлил. – Или ты можешь начать здесь?
– Тут? – руки Мадлен задрожали, и она поставила чашку с кофе на поднос. – Тут, где я его потеряла?
– Страшные вещи случаются повсюду. И чудесные – тоже, – голос Руди был очень спокойным и тихим. – Антуан мог умереть и в Париже, Магги, или если б он поехал в Нормандию, или в Цюрих – это могло случиться где угодно.
– Но это случилось здесь.
– Тогда возвращайся в Париж.
– Без Антуана? – она покачала головой. – Я не знаю, смогу ли вернуться туда вообще, Руди. Наша жизнь в этом городе… она словно была полна до краев… ты же знаешь… И мы выпили ее до самого дна – словно знали, что с нами случится.
Руди взял поднос и поставил его на накрытый белой салфеткой столик, который привез официант.
– Если ты решишься… когда ты будешь готова принять такое решение…
Он замолчал.
– Что, Руди?
Он повернулся к ней.
– Если ты останешься в Нью-Йорке, я тоже останусь с тобой.
– Что ты имеешь в виду?
– У банка есть здесь отделение, помнишь? – он пожал плечами. – Смею надеяться, если я захочу – они все устроят.
Он смотрел в ее лицо.
– Ну как?
– Ты делаешь это для меня? – голос Мадлен был нетвердым. – После того, как я с тобой обходилась?
– Я думал, мы оба договорились – это все в прошлом, – Руди кивнул. – Да, я сделаю это ради тебя. И ради себя – тоже.
– А я думала, что ты счастлив в Цюрихе.
– Я люблю этот город. Я люблю Швейцарию.
Он помолчал.
– Но люди – важнее, ведь правда?
– Да, мне тоже так кажется. А как же мама и Оми?
– Конечно, им это небезразлично, – лицо Руди стало вдруг напряженнее. – Но если им придется выбирать, они будут на его стороне.
– Стороне Стефана, ты хочешь сказать?
– Конечно, – он выдавил из себя улыбку. – Я понимаю, этот разговор преждевременен, Магги.
Он скорчил слегка смешную рожицу.
– Я никак не могу перестать называть тебя так – просто так я о тебе думаю, по-прежнему.
– Это неважно, – сказала она мягко. – Ты хочешь рассказать мне что-то, Руди? О том, что произошло дома?
– Еще нет. Не сейчас, – он присел на краешек кровати. – Я просто хочу, чтоб ты знала – если ты захочешь остаться здесь, ты не будешь одинока. Но тебе еще рано принимать важные решения – тебе сначала нужно просто отдохнуть.
– Но Валентин…
– Он – в хороших руках.
– Константин? – Мадлен откинулась на мягкие теплые подушки. – Бедный дорогой Константин! Я просто не представляю, каково ему пришлось. Он сделал для меня все, что только возможно, все – а я была…
Ее рот дрожал.
– Поспи еще, Магги, – Руди взял ее руку. – А когда ты проснешься, мы немного поедим, а потом ты снова отдохнешь. И если ты хочешь плакать – плачь. Не держи все в себе – это еще хуже. Выпусти это – выпусти, не мешай.
– А ты?
– Я буду рядом.
Через два дня они забрали Валентина с Риверсайд Драйв, чтоб дать немного отдохнуть Зелееву. А еще они хотели дать ему возможность вернуться к его работе на ювелирной бирже на Сорок Седьмой улице, где, как сказал он Мадлен, он работал столько, сколько ему было удобно – как человек его опыта и таланта. Зелеев был необыкновенным – на этом сходились и Руди, и Мадлен. Ему было за семьдесят, но он выглядел не больше, чем на шестьдесят, и владел телом как пятидесятилетний благодаря регулярным занятиям в гимнастическом зале.
– Он был первым человеком, который дал мне почувствовать, что я – женщина, – сказала Руди Мадлен, когда они сели в такси, и она держала на коленях Валентина. – Он никогда не обращался со мной, как с ребенком. А потом, когда приехал в Париж, так рассвирипел, что я работаю горничной… Ты бы видел его, Руди! Так забавно. Он убежден, что я должна стать певицей, звездой.
– Он ведь тебя очень любит, я знаю.
– И это же самое сказал Антуан, – она улыбнулась слабой, грустной улыбкой. – Мне кажется, он старается заботиться обо мне так, как заботился бы папа, если б был рядом. Я часто чувствовала – он клянет себя за то, что случилось с папочкой той ночью.
– Может быть.
– Что ты имеешь в виду?
– Ничего, – Руди пожал плечами. – Только то, что мне кажется – он смотрит на тебя не по-отцовски.
Мадлен поцеловала Валентина в темноволосую макушку.
– Ну и как же тогда он смотрит на меня?
– Так, как мужчина смотрит на красивую женщину.
Она улыбнулась.
– Не забывай – просто это Константин. Он такой. Кварталом подальше от Плаца был Ф.А.О. Шварц, самый большой магазин игрушек, какой только видела Мадлен, и полтора часа она провела там, смотря на Валентина, на его восторженное удивление, когда он бродил по супермаркету и вышел наконец с большой пушистой белкой в руках, и это дало израненной душе его матери больше, чем все остальное за эти долгие мучительные месяцы. Они купили горячие сосиски с соусом, и Руди настоял, что пора уже его племяннику попробовать кока-колы. А потом они пошли в Центральный парк съесть завтрак, и Валентин чихнул, брызнув фонтаном колы, и пролил кетчуп и горчицу на свои брючки – но им всем было очень хорошо. – Ты уже готов поговорить? – спросила брата Мадлен.
Руди кивнул.
– Но не здесь, – он огляделся вокруг, наслаждаясь прелестью денька в начале лета, свежим, благоухающим ароматами воздухом, который еще с месяц будет таким же пряно настоявшимся, любуясь сочной зеленой травой и листвой, которые станут жухлыми и матовыми от пыли к августу. – Здесь слишком хорошо. Я не хочу отравлять это.
И только с наступлением темноты, когда Валентин уснул, он начал разговор.
– Когда я еще был очень маленьким, я думал, что мама меня просто обожает. Я не помню, чувствовал ли я это, но мама часто мне так говорила. А когда она вышла замуж за Стефана, я знал, что и он отдает предпочтение мне – может, потому, что ты его так явно не любила.
– Меня от него просто тошнило.
– Но меня – нет. Он хорошо со мной обходился и делал маму счастливой, и все время покупал мне подарки. Он баловал меня – поэтому он мне и нравился.
– Но в этом нет ничего плохого, – сказала мягко Мадлен.
– После того, как ты убежала из дома, я еще очень долго оставался просто шелковым и балуемым ребенком. Вовсе не потому, что я был каким-то особенным – просто по контрасту с тобой, я так думаю. Думаю, я всегда любил тихую и мирную жизнь. Я ненавидел споры и ссоры, которые, как мне казалось тогда, ты провоцируешь.
