Очевидно, письмо было адресовано какой-то пассии отца. Нежность, с которой он обращался к ней, и озабоченность ее судьбой подтверждали это.
Куэрамаро находилось не очень далеко от этих мест. Наверно, отец страдал оттого, что не мог увидеть любимую женщину, живущую в нескольких десятках километров от его ранчо.
Марианна вспомнила то время и приезд к ним сеньора Луиса де ла Парра, которому отец передал завещание, обнаруженное лишь через многие годы после внезапной смерти доброго сеньора. Его архив попал к отцу Луиса Альберто — старому дону Альберто Сальватьерра, и тот, перебирая бумаги друга, наткнулся однажды на этот документ, сделавший в одно мгновение Марианну богатой, а Ирму Рамос нищей…
— Бартоломео, — спросила Марианна вечером, перетирая за кухонным столом тарелки старого сервиза, — не знал ли ты некую Мириам из Куэрамаро, с которой был знаком отец?
Ее вопрос то ли не понравился Бартоломео, то ли навел его на какие-то свои мысли, но только он ничего не ответил, переведя разговор на то, что незадолго до ее приезда звонил сеньор, назвавшийся Ласаро Кирога, который спросил телефон и адрес сеньоры Марианны Вильяреаль в Мехико, так как хотел с ней переговорить по какому-то важному делу.
Да, это была она — Хуанита Толедо. Как тогда коротко стриженная, но поседевшая, с той же неестественной улыбкой. Только лицо ее было обгорелым, как бы оплавившимся…
Блас не испытал сострадания при виде этого лица. Он и сейчас сожалел, что она не погибла в огне дома, подожженного им в отместку за ее подлость!
Хуанита была в зелено-оливковом обмундировании «Тебе бы пошла борода повстанца!» — зло подумал Блас.
Она подобострастно пожала руки каждой из танцорок и ему. Рукопожатие было энергичным. Хуанита не узнала в этом респектабельном мексиканце в темных очках щуплого соседа времен ее юности…
В краткой речи, зачитанной по бумажке, кубинская чиновница благодарила мексиканских «компаньерас» за их прилет на «остров свободы», где, она уверена, их труд будет по достоинству оценен публикой.
Номер люкс оказался душной каморкой со сломанным кондиционером, покрытие пола было прожжено сигарными окурками. Из крана текла вода, подозрительно напоминавшая сукровицу. На стене висела большая фотография бородатых повстанцев на танке.
Скандалить, ссылаясь на условия контракта, Блас не стал. Это непременно привело бы к свиданию с Хуанитой Толедо, а встретиться с ней он хотел не по этому поводу…
Блас был неприхотлив. Ему приходилось ночевать и в местах похуже. Некоторые могли стать местом его вечного покоя…
Личный автотранспорт оказался русским вариантом «фиата». Ключи от него вручила ему улыбчивая Дульсе Мария.
Под вечер он пригласил ее сопроводить его в поездке по городу, который ему захотелось осмотреть.
Дульсе Мария вызвалась сесть за руль, и он поблагодарил ее:
— Незнакомый город полон загадок и опасностей. Спасибо, что вы избавляете меня от возможных неприятностей.
— Транспорта у нас сейчас не так много, машины устарели, пришли в негодность, трудности с бензином. И водят у нас намного спокойнее, чем в Мексике.
У нее была темная кожа и точеные европейские черты лица — словно стройная высокая немка решила наложить темно-кофейный грим. Дульсе Мария была поразительно хороша собой. Ее красота завораживала, притягивала и в то же время словно отчуждала.
Она знала это и, по-видимому, смущалась этим своим достоинством — так известная актриса тяготится на улице избыточным к себе вниманием толпы.
Дульсе Мария уверенно вела машину по набережной Малекон.
Эта часть Гаваны — Ведадо, на открытках похожая на Нью-Йорк в миниатюре, с отелем «Хилтон», законченным в канун революции и переименованным в «Гавана либре», двумя небоскребами и зданием в виде раскрытой книги, при ближайшем рассмотрении имела жалкий вид.
— Ты впервые на Кубе?..
Блас не удивился тому, что она обратилась к нему на «ты». Во многих странах Латинской Америки это не грубость, а языковая действительность: сказать «вы» — значит воздвигнуть стену между собой и собеседником.
— У меня такое чувство, будто я уже здесь бывал! — уклонился он от прямого ответа, почему-то ему не хотелось ей лгать.
— И тебе нравится?
Он покосился на нее, она повернула к нему печальное лицо и добавила.
— Прости за провокационный вопрос. Как может нравиться мексиканцу остров, медленно тонущий в море.
— Еще и дня не прошло, как я здесь, мне трудно судить. Но раз на этом тонущем корабле находитесь вы… — он тут же поправился, — находишься ты, значит, жить можно!
Она рассмеялась.
— Обязательно сменю работу!
— А чем эта плоха?
— К вечеру от комплиментов меня…
— Пожалуйся Господу Богу и твоим родителям, что они тебя сотворили такой…
— Опять?!
— Такой уродливой! — выкрутился Блас.
Она чудесно смеялась, только не следовало ей при этом закидывать голову и барабанить руками по баранке. Тем более что они въехали в тоннель.
— Вот мы и в аду! — воскликнул Блас. — Я и не заметил, как мы попали в аварию! Научишь меня барабанить при езде по баранке?!
— Это Мирамар, — сказала она, отсмеявшись, когда они выехали из тоннеля. — До революции здесь жили аристократы и магнаты. Теперь на их виллах детские сады и общежития студентов… Ну и… резиденции ответственных работников.
Ему ли было не знать, что такое Мирамар…
Здесь он жил с мамой в предоставленном ему студией «Кубанакан» жилище. Это была половина маленького фешенебельного домика, вторую половину которого занимала Хуанита Толедо, в ту пору «специалист по культуре», читавшая лекции в университете.
Она приехала на революционную Кубу из Аргентины, как многие леваки-недоучки, слетевшиеся под революционный шумок со всего мира просвещать «победивший народ». Пропуском служил клич «Родина или смерть!», достаточный для того, чтобы получить жилье и оклад.
Ловкая Хуанита тут же обзавелась любовником-негром, веселым офицером повстанческой армии. Шумные оргии с пением революционных песен однажды заставили мать Бласа поговорить с соседкой. Она обратила внимание Хуаниты на несоответствие ее поведения «социалистической морали», тем более что та преподавала «культуру» в университете.
Хуанита поклялась, что «больше не будет».
И тут же настрочила донос на Бласа как на гомосексуалиста в соответствующий сектор министерства внутренних дел.
Иногда, возвращаясь со студии, Блас приглашал на чашечку кофе кинооператора Мануэля Риваса, одинокого пожилого человека с женоподобными ужимками и манерной речью. Бласу было наплевать, что говорили об этом человеке на студии. Для него — начинающего «киношника» — каждая беседа с доном Маноло была открытием великого искусства живописания светом и тенью, чем и является кинооператорское дело.
