Прижавшись к бревенчатой стене, Тоня осторожно заглянула в нижнюю створку окна. Это в самом деле была классная комната. За партами сидели дети – человек десять, все разного возраста, мальчики и девочки. Кастусь стоял у доски, держа в руке книгу. Он был в той же рубахе, что и тогда, на озере, и точно так же виднелись в ее глубоком вырезе эти тугие струны у него на шее... Тоня почувствовала, что у нее темнеет в глазах. Она отшатнулась, чтобы не упасть прямо на стекло. Последним взглядом она успела заметить, что из-за парты встает маленькая беловолосая девочка.
– У мяне, Кастусь Францавич, атрымалася вось што! – прозвучал звонкий девочкин голос.
Девочка читала текст, старательно выделяя правильное написание слов, остальные ученики, наверное, проверяли то, что написали сами. Иногда ее чтение прерывалось голосом, от которого у Тони все сжималось в груди:
– Чаму ты тут написала праз «е»? З якой литары пишацца Нёман?
Ей казалось, это длится целую вечность. Наконец он сказал:
– Што ж, скончым на сёння. Праз тры дни сустрэнемся. Я вам далей пачытаю паэму и яшчэ падыктую. А вы за гэты час падрыхтуйце апавяданне пра наш родны кут. Яки ён, што у им асабистае, не такое, як у других мясцинах.
Голос у него был совсем не такой, как тогда, на озере. Сейчас в нем совсем не слышалось страстных, задыхающихся, грозовых тонов. Кастусь говорил с детьми со спокойной доброжелательностью и еще – с обещанием радости, которая обязательно наступит через три дня оттого, что они снова встретятся, и он почитает им поэму про родной угол, который у всех у них общий, и снова будет что-то диктовать в тишине бревенчатого школьного дома... Все это было его жизнью, его настоящей жизнью, в которой ему, Тоня чувствовала, было по-настоящему хорошо.
Еще сильнее прижавшись к стене, совсем в нее вжавшись, она смотрела, как дети стайкой выпорхнули на крыльцо.
– Базылёк, вы з Марылькай мяне не чакайце, – раздался голос Кастуся. – Я яшчэ трошки тут пасижу, тое-сёе зраблю. Тольки адни дадому не хадзице, паначуйце сёння у бабы Ядвиги.
Базыль крикнул: «Добра, татка!» Дети такой же тесной стайкой пошли по улице, их голоса еще долго слышались в темноте. Когда на небо медленно вышла полная, червонная, тревожная луна, детей уже не было видно.
Оторвавшись от стены, Тоня снова заглянула в окошко. Кастусь был в классе один. Он сидел за учительским столом, перед ним лежала та самая книга, из которой он диктовал детям, но – Тоня ясно видела это даже в неярком, колеблющемся свете керосиновой лампы, которая освещала класс, – в книгу он не смотрел. Она не понимала, куда направлен его взгляд; кажется, в какую-то выщербинку на бревенчатой стене. Брови его были сведены со знакомой суровостью, а в глазах, в густой тени прямых ресниц, стояла тоска.
Она подняла ставшую тяжелой руку и чуть слышно постучала в окно; стекло тоненько зазвенело под ее пальцами. Ей показалось, Кастусь повернулся мгновением раньше, чем раздался этот звон. Он встал, быстро и резко, подошел к окну, прижался лбом к стеклу. Она провела снаружи по его лбу, ладонью почувствовала жесткие завитки русых волос, как будто в самом деле коснулась их, а не стекла. Он распахнул окно, перегнулся на улицу и, подхватив под мышки, втащил Тоню в комнату.
– Пришла... – сбивчиво, торопливо шептал он между поцелуями. – Такая сумота... на сердце. Все про тебя думаю...
Они упали на пол под окошком. Все было так, как будто тот день на озере вовсе не кончался. Да, может, и не как будто, а так в самом деле и было. Он ведь и не начинался для Тони, тот день – он просто встал посреди жизни как самый главный, единственный ее смысл.
На минуту оторвавшись от нее, Кастусь закрутил фитиль лампы и захлопнул окно. Тоня не стала видеть его менее ясно, когда погасла лампа. Наоборот, в червонно-серебряном свете луны все его лицо, все тело, которое она целовала с торопливой жадностью, дышало особенной красотой и силой. Она не понимала, почему между ними все опять происходит вот так, мгновенно, сбивчиво, жадно, почти без слов, но это не удивляло ее и не обижало. И когда после долгих судорог он прижал ее к себе, на этот раз не отворачиваясь, а заглядывая ей в глаза, и шепнул в ее опухшие от поцелуев губы: «Не сердись, что так...» – она только улыбнулась тому, что он этого не понимает, и сильнее прижалась щекою к его чуть колкой щеке.
Они лежали на полу, в пятне лунного света, и боялись пошевелиться, чтобы не нарушить того полного, неразделимого соединения, которое началось у них с сильного, жадного порыва друг к другу, но все длилось и длилось, хотя этот первый страстный порыв уже прошел.
Кастусь провел ладонью по Тониной голове, пропустил между пальцами пряди ее волос.
– Как струйки в речке, – услышала она. – Вся ты как речка. Течешь и течешь, и утечешь, и следа не останется.
– Останется, – так же тихо сказала она прямо в невозможные струны у него на шее.
Ей казалось, они-то и звенят его словами, его голосом, будоражащим сердце.
– Может, что и останется. – Он улыбнулся; глаза остались суровыми. – Где река текла, там всегда мокро.
Тоня вздрогнула. Очень знакомыми были эти слова.
Он сел, и она села на полу рядом с ним, потом встала, схватившись за протянутую ей руку.
– Фиранки закрою? – спросил он. – Как их... Шторы.
Тоня кивнула. Он задвинул на окне плотные шторы из домотканого льняного полотна, снова зажег керосиновую лампу. Его тень на стене была высокой и тревожной. Тоня даже понимала, в чем эта тревога: в какой-то отчетливой его недостижимости для нее.
– А... что ты здесь делал? – спросила она. Ей страшно было думать, что пора уходить. – Лето ведь, каникулы.
– У нас надолго теперь каникулы. – Он сел за учительский стол, а она за парту. – Летом покос, осенью бульбу копать. До ноября дети в школу не соберутся, а кому батьки и в ноябре работу найдут. Я и занимаюсь с ними потихоньку. Не всем же детям только брюхо набить да поспать, есть такие, что ради стихов много километров пешком пройдут. Или ради ботаники, чтоб цветки и травы изучать.
– Ты со всеми вместе занимаешься? – спросила Тоня. – И с большими, и с маленькими?
Ей радостно было видеть, как переменилось его лицо, когда он рассказывал ей об этом. Суровость, неласковость растворилась в глазах, даже голос зазвучал иначе, с теми же спокойными интонациями, с которыми он разговаривал с детьми.
– Школа ж кругом на все вёски одна, – ответил он. – И учитель я, считай, один. Учительки молодые как приезжают, так и уезжают. Глушь тут у нас, болота – Полесье. Сюда даже немцы в войну не совались, партизанские были места.
– И ты в партизанах был? Хотя нет, ты же, наверное, в войну маленький еще...
– А все, кто не в полицаи, те в партизаны пошли. И малые, и старые. Мне пятнадцать было, когда война кончилась, успел повоевать.
