4
Василий Князев, позывной "Князь", слегка пошатываясь, нетвердой, но очень целеустремленной походкой двигался по направлению к дому.
Мозг, после недельного запоя, работал плохо, но Князь всегда отличался тем, что сначала реагировал, а потом думал, да и ориентирование в пространстве было его преимуществом, не раз и не два вытаскивавшим задницу из разных передряг.
В подъезде привычно, по-родному, пахло кошками и мочой. Василий покосился на свой почтовый ящик, из которого рекламные буклеты уже вываливались, но не подошел. Потом. Как-нибудь потом.
Лифт пришел грузовой, и это было хорошо, пассажирский сильно жал в плечах. Хотя…
В прошлый раз ему это было в кайф.
Василий героическим усилием воли прервал приятные волнующие воспоминания о том, чем, собственно, так ему нравился пассажирский лифт, и шагнул внутрь.
Не оборачиваясь, привычно нашарил верхнюю кнопку, нажал.
- Подождите, пожалуйста!
Он, не веря, медленно обернулся, придерживая дверь.
Девчонка юркнула в лифт, отряхивая от февральского снега воротник куртки, еще не видя его.
И вдруг замерла. Не оборачиваясь, ощутимо напрягая плечи.
Василий стоял, стараясь сдерживать участившееся дыхание, вообще в сторону дышать, чтоб не травить малолетку спиртягой, кажется, пропитавшей каждую его пору за неделю веселья.
Стоял, смотрел. Не мог не смотреть.
Только не теперь.
Так давно. Так долго. Слишком долго.
Пьяный мозг очнулся от комы, подкинул потрясающую идею поговорить.
Не, ну а чего нет?
Узнать, как дела.
Девчонка стояла, все так же не поворачиваясь, не нажимая кнопку этажа, словно заледенев от страха.
Его, что ли, боится?
Ну, это как раз объяснимо, учитывая, как они распрощались в последний раз.
Мозг услужливо подкинул горячее воспоминание о нежном податливом теле в руках, о сладких, дрожащих губках, о томном, будоражащем стоне… Короче говоря, все те картинки, что так заводили, так помогали в эти полгода. Спасали, можно сказать.
Руки прямо зачесались, зазудели от нестерпимого желания опять прикоснуться. Просто прикоснуться.
Ну ничего же не случится? Убудет от нее что ли, если он дотронется?
Василий протянул руку.
Девчонка уловила движение и ощутимо вздрогнула.
Он нажал кнопку лифта.
Стоит. Жмется. Даже не повернется. Дура.
Злость привычно затопила мутное сознание, и Василий решил, что, какого, собственно, х*я?
- Привет.
Голос, после утреннего сушняка, звучал сипло и противно.
Девчонка опять вздрогнула, не оборачиваясь.
- Здравствуйте.
- Чего не поворачиваешься? Боишься?
Она медленно повернулась, подняла на него глаза.
- Нет.
Василий задохнулся, сердце забилось чего-то совсем бешено, такие у нее были глаза. Он понял, что все эти месяцы совсем не так помнил их цвет.
Не просто темный. Нет. Глубокий шоколад, с янтарными искрами у зрачка.
Словно маленькие солнца. Так странно. На таком детском личике такие звезды. Обжигают до самого нутра.
- Как ваши дела? - девчонка решила поддержать светский разговор, - я думала, вы переехали, давно не видно было вас.
- Я в командировке был, полгода.
Пухлые губки сложились в удивленное "О", глаза расширились, прочно занимая пол лица, Василий перестал дышать, не в силах отвести жадный взгляд.
- Там? - голос дрогнул.
- Да, неделю как вернулся.
- Тяжелая командировка?
Настороженность из глаз исчезла, девочка качнулась ближе, совершенно неосознанно, чисто по-женски, сочувствуя. Жалея.
Василий на секунду позволил себе вспомнить глаза Корня перед тем, как тот зашел в дом, легко выставив хлипкую дверь ногой, и тишину, мертвую тишину. Скрип деревянного пола, прогибающегося под его весом в полной амуниции, неясный хрип в дальней комнате.
И лужу крови, у самого порога. И сидящего в ней чумазого мальчишку примерно десяти лет. Нож, торчащий из горла Корня, уже не хрипящего. Улыбку мальчишки. Щелчок кольца гранаты.
И звон в ушах, сменивший тишину.
Поборов нестерпимое желание достать бутылку, убранную во внутренний карман куртки, он ничего не ответил девчонке.
Просто сделал шаг вперед, заставив ее отступить к стене, упер руки с двух сторон от ее лица, наклонился и глубоко, с огромным удовольствием вдохнул ее запах.
Тот, который он помнил. Помнил гораздо лучше, чем цвет глаз. Помнил на каком-то внутреннем, глубинном уровне, до дрожи, до стона, до трясущихся ног и рук.
Она ведь ничего, ничего не понимает.
Она маленькая, совсем маленькая. Девочка-цветочек.
Чего же он творит-то?
Что происходит?
- Знаешь, - он пытался отстраниться, боролся с собой, держался, - знаешь… Все это время. Все эти гребанные полгода. Шесть поганых месяцев. Я вспоминал, как целовал тебя здесь.
Она не шевелилась, только ладошки, в протестующем жесте упершиеся в его плечи, напряглись и сжались.
Василий дышал и не мог надышаться, пьянея все больше и больше, кайфуя от ее запаха, от близости дрожащего теплого тела, от прерывистого неровного дыхания.
- Нахера я это сделал, а? Нахера я вообще все это…?
Хотелось дотронуться, прикоснуться, опять почувствовать то, что тактильно помнилось все это время.
Князь себя перестал понимать уже давно. Примерно тогда, когда сдуру, исключительно сдуру, прижал малявку в лифте, как маньяк.
Спору нет, она, конечно, самая развратная мечта педофила, в этом своем коротком детском платьишке, тяжеленных ботинках и с размазанной по губам яркой помадой.
Еще в клубе тогда не мог оторваться, хорошо, что рожи под маской не видно было.
Но ведь это же не повод! Нихера не повод!
Да ничего бы и не было, если б не выбесила его глупостью своей. Слишком часто он видел таких маленьких, и даже гораздо меньше, девочек в разных притонах. И знал, что там с ними делают. И что сами эти девочки делают потом за дозу.
Даже его, прошедшего войну, и видевшего всякое, иногда блевать тянуло.
Но она же вроде не похожа. Она же
