Глупый, глупый Вовка! Что ты наделал?! Что натворил?! И что теперь со всем этим "наследством" поделаешь?! Разве может теперь служить оправданием тот факт, что после больницы он совсем изменился, что никогда больше не позволил себе поднять на нее руку. Мог кричать, психовать, швырять хрустальными пепельницами в стены, когда Таня выводила его из себя своим бесконечным ледяным равнодушием (показным, Вовка, милый, показным!), но никогда, НИКОГДА не позволял себе даже просто замахнуться на нее. Почему? Он понял. Просто он все понял. Что Любка — это Любка. Что Таня — это Таня. И нельзя, категорически нельзя ставить их в один ряд, нельзя по Любкиным поступкам мерить Танины. Понял. Но понял поздно. Поздно? И что теперь? А теперь она одна. Одна, одна на всем белом свете. Таня тихонько заплакала…
Выплакавшись, она поднялась на третий этаж и открыла потайной замок. Зашла в тесную звукоизолированную комнату, включила неяркий рассеянный свет. Присела на краешек кровати:
— У меня хотят отобрать цементный завод…
— Кто?
— Заместитель мэра. Вернее, его жена, но это одно и то же…
— Да, проблема. Но ты должна бороться.
— Я устала. Я больше не могу бороться, не хочу. Я ничего не хочу…
— Но если ты пришла сюда, значит, чего-то хочешь.
— Не знаю… Наверное… Я хочу, чтобы ты помог мне.
— Хорошо. Скажи, чем я могу тебе помочь?
— Ты сам все знаешь…
Ответа не последовало. Таня подождала минутку, другую, потом спросила:
— Ты меня уже не любишь?
— Разве я могу не любить тебя?
— Тогда почему ты молчишь?
— Я не знаю, что сказать. Я боюсь, что ты опять уйдешь.
— Я не уйду. Скажи что-нибудь.
— Что тебе сказать? То, что ты боишься сказать сама? Что ты жалеешь обо всем, что натворила, так же, как и я сожалею о том, что сделал с тобой. Что наигралась в месть, а теперь устала быть одна? То, что я люблю тебя по-прежнему и ни о чем не жалею, кроме того, что сам натворил? Да, я люблю тебя и буду любить, что бы ты ни сделала. Я не умею не любить тебя.
— И ты не обижаешься на меня за то, что я натворила?
— Нет, не обижаюсь. Ты не натворила, ты наказала. Ты отомстила нам всем, наказала нас. И наказала справедливо. Ты обещала убить меня и ты убила. Ты выполнила свое обещание. За что я должен обижаться?
— А что будет, если я тебя выпущу?
— Ничего не будет. То есть, будут наши первые два года. Это единственное, что я могу тебе гарантировать. А еще… Я очень постараюсь, чтобы у нас был ребенок. И, поверь мне, больше я не допущу ошибки. Прости меня, девочка…
Таня заплакала и прижалась к Вовкиной груди. Все, хватит, она так устала от всего, она вдоволь наигралась в деловую женщину. Она хочет снова быть маленькой девочкой, хочет, что бы ее баловали, холили и лелеяли. Она вздохнула со сладким стоном:
— Вовка, я так по тебе соскучилась!
— Иди ко мне, малыш, иди ко мне, моя девочка с глазами цвета осоки…
Послесловие
Замять уголовное дело оказалось совсем не сложно. Дрибница рассказал представителям органов, как его похитили совершенно незнакомые люди, как долго требовали от него отказаться от бензинового бизнеса, как не верили ему, что бензином он уже давно не занимается. Били, пытали, да он так и не перевел стрелки на супругу, не сказал им, кто нынче ведает бензоколонками. Да как, воспользовавшись однажды ротозейством охранника, сбежал из частного дома где-то под Хабаровском, как добирался домой на перекладных, избитый, оборванный и абсолютно безденежный. Живописно описал внешности мнимых бандитов, дабы переключить поиски с личности Худого. Витька, конечно, порядочная сволочь, но ни к чему ему всю жизнь скрываться от милиции. Он, в сущности, и так получил сполна. И, уж коли Таня нашла в себе силы простить Володю, то и он вроде как обязан простить бывшего друга. Может, и не простить, но, по крайней мере, отказаться от дальнейшего преследования.
В отношении любимой супруги Володя стал на редкость лояльным. Он по-прежнему любил ее до безумия, но уже не позволял себе ревновать, даже если она периодически меняла прическу и возвращалась домой позже обычного. Ревновать-то, конечно, ревновал, но уже научился владеть собой, сдерживать полет фантазии, услужливо рисующей любимую в объятиях соперника. Не всегда легко было сдержаться, но память живенько напоминала о месяцах, проведенных в своеобразном заключении. Но не страх потери свободы заставлял одуматься. Вовсе нет. Танино благородство. То, что она смогла простить ему далеко не мнимую, а более чем конкретную, страшную его вину. Теперь он сознавал, что былые его художества, возможно, вообще не подлежали прощению. Но ведь нашла же Таня силы, поверила в него, простила. А значит, он не имеет морального права вновь предать ее, вновь ввергнуть их жизнь в пучину кровавой ревности и круглосуточных подозрений.
Бизнесом ныне занимались оба. Таня осталась верна бензоколонкам и станциям техобслуживания, остальным хозяйством ведал Дрибница. Судьба смилостивилась над ними, возможно за то, что Таня нашла в себе силы простить; за то, что Володя сумел совладать с ревностью, и вскоре дом наполнился криками и топотом маленьких Дрибниц — Маринки и Оксанки, двух поразительно похожих друг на друга хохотушек, родившихся, как по заказу, в папин день рождения. Мама, как и положено, до года близняшек высидела дома, но домашние хлопоты скоро наскучили, и отметив первую годовщину малышек в тихом семейном кругу, отдалась работе. Девочками занималась опытная няня, но и Татьяна старалась не усердствовать с работой, так что девочки не перестали узнавать маму.
Став, наконец, счастливым отцом, Дрибница вспомнил о первом ребенке, которому дал когда-то свою фамилию. Жалко стало мальчишку. Как он там, кормит ли его непутевая мамаша? Отдала ли в школу или болтается мальчонка неприкаянным целыми днями? Разыскал Любу в том же селенье, куда сплавил когда-то с глаз долой. Глазам его предстало довольно печальное зрелище: заросшая грязью и провонявшая перегаром хатка, перепуганный сопливый мальчонка со злыми волчьими глазками. Мамаша в пьяном угаре даже не поняла, кто приехал и зачем от нее забирают сына.
Колю Дрибница определил в интернат-не интернат, школу-не школу, так, странный симбиоз интерната с суворовским училищем, лицей закрытого типа. Заведение не из дешевых, но и не самое дорогое, специально организованное для незаконно- или полу-законнорожденных детей власть имущих. Когда папы не уверены в отцовстве, или же, хоть и уверены, но мама "совершенно случайно" оказалась не та. В общем, чтобы ребенок, хоть и не в собственной семье, но был под присмотром и не остался на обочине дороги. Там и образование неплохое, и дисциплина строгая, и никакого излишнего баловства не предусмотрено. Законных-желанных ведь можно и побаловать, и образование дать престижное, дабы заняли потом во взрослой жизни подобающее рождению положение. А эти, хоть и байстрюки, но ведь вроде как не чужие, признать — положение или гордость не позволяет, но и бросить беспомощными совесть не велит. А так — и в семье лад, и душа спокойна…
