«Сейчас я встану и подойду ближе, – сказал себе Терещенко. – И увижу, что ничего особенного в этом ангеле нет, что он только отдаленно напоминает рисунок, а на самом деле ничего общего…» Но ноги вдруг отказали Федору Максимовичу – разыгравшееся воображение неожиданно нарисовало перед ним новую жуткую картину – вот он подходит к той могиле, вглядывается в надпись на надгробной плите и видит… свое имя. Дата рождения и дата смерти… Сегодняшний день!
Терещенко нащупал стальную фляжку с крепчайшим кубинским ромом (пижонского «Джонни Уокера», которого предполагалось носить в таких фляжечках, он не признавал), дрожащими руками отвинтил крышку и сделал несколько изрядных глотков.
На миг он почувствовал себя лучше, ром произвел на него ошеломляющее действие. Федор Максимович встал и сделал несколько шагов по направлению к ангелу. Но затем произошло нечто странное – ноги вдруг перестали его слушаться, а сердце затрепетало слабо и прерывисто. Тысяча мыслей в это время теснились в голове Федора Максимовича – во-первых, то, что он открыл для себя, что не способен к любви, что он в своем роде чудовище, урод, во-вторых – странное совпадение рисунка и могильного надгробия, в-третьих, было безумно жаль Славика… Дальше шли мысли рангом помельче, тем не менее так или иначе касавшиеся этих трех главных. Падая, Терещенко продолжал размышлять, и само падение на связки венков, которыми была покрыта могила его бывшего порученца, как-то не особенно его удивило. И лишь когда он увидел над собой ослепительно синее, ледяное небо, он догадался, что неплохо бы позвонить шоферу, который дожидался его за воротами кладбища.
Непослушной рукой Федор Максимович достал из кармана сотовый, с усилием нажал несколько кнопок…
– Петренко?
– Да, Федор Максимович?
– Ты вот что, голубчик…
Терещенко вдруг опять глубоко задумался. Он знал, что сейчас ему необходимо сообщить Петренко нечто важное – очень важное! – но не смог сообразить, как вычленить из хаоса, который царил сейчас у него в голове, то первостепенное и абсолютное, о чем никак нельзя умолчать.
«Я неспособен к любви», – хотел он сообщить Петренко, но потом догадался, что шоферу это знать вовсе не обязательно. Да и вообще, тот может истолковать сообщение как-нибудь превратно, унизительно для достоинства Федора Максимовича.
– Федор Максимович? – раздалось из трубки.
– Очень холодно, – пожаловался Терещенко и тут же обругал себя за несообразительность. – Да! Петренко, я вот что тебе… Ты помнишь ту картину? В кабинете…
Затем Федор Максимович опять глубоко задумался, подыскивая нужные слова. Надлежало просто и лаконично рассказать Петренко о том, какой двоякий, оказывается, смысл заключался в творении Елены Качалиной, ведь Петренко совсем ничего не понимал в искусстве – он был майором в отставке.
…Спустя минут семь Петренко нашел своего шефа лежащим в глубокой прострации на одной из могил – одной рукой тот сжимал трубку сотового, а другой ощипывал цветочные лепестки из венка, на котором лежал. В воздухе остро пахло кубинским ромом.
Майор в отставке сработал очень оперативно – взвалил Терещенко на плечи, добежал со своим бесценным грузом до машины и повез его в элитную больницу, услугами которой в последнее время Федор Максимович так самоуверенно пренебрегал.
На все ушло совсем немного времени – Терещенко еще дышал, когда его принялись реанимировать с помощью разнообразной элитной аппаратуры, которой по Москве единицы. Но все усилия оказались безуспешными. Он умер, и в скором времени благообразный врач со всеми мыслимыми и немыслимыми степенями и наградами, которые только возможны в медицине, рассказывал его жене, царственно промокающей платочком глаза, что «в этом возрасте… мужчины… при такой ответственной работе… немудрено, что сердце…».
Потом в идеально чистом и сияющем кафелем морге тело Терещенко после бальзамирования приводила в порядок одна из высокооплачиваемых работниц – протирала специальным американским составом, укладывала волосы, накладывала легкий румянец на щеки и мочки ушей, чтобы и после смерти Федор Максимович выглядел пристойно.
– Какой красавец, какой мужчина… – сокрушенно бормотала немолодая женщина, бережно расчесывая седые височки покойного бизнесмена. – И что ж их так косит-то! Вот, давеча привозили директора концерна – так того прямо в сауне застрелили…
Она старалась не напрасно – Федор Максимович выглядел таким счастливым и успокоенным, каким никогда не выглядел при жизни.
* * *
– Привет будущему папаше! – услышал за спиной Игорь и быстро обернулся. – Что, испугался? Извини, я не хотел…
На ступеньках сидел Костя и пил из большой пластиковой бутылки яблочный сидр – напиток внешне безобидный, но перемешанные в нем градусы обладают взрывной силой.
– Ты знаешь? Хотя… Тебя что, домой не пускают?
– Не пускают! – тяжко вздохнул сосед и вдруг залился слезами. – Хочешь? – Он протянул Игорю наполовину пустую бутылку. – Это уже вторая. Или третья…
Игорь взял у него из рук бутылку с сидром и мужественно сделал глоток.
– Мерси.
– Ты… ты хороший парень. Вежливый. Как самурай. Правда, ты как самурай – никогда вида не покажешь! – Костя моментально успокоился и теперь с грустной иронией разглядывал своего соседа. – Это такая гадость… Редкостная гадость!
– Тебя кто-то заставляет ее пить?
– Да. Душа заставляет. Я потерял ключи…
Мгновение Игорь колебался.
– Лары нет?
– Нет…
– Зайдем к нам. Только тихо – Елена спит. Во всяком случае, когда я уходил…
– Нет! – энергично затряс головой Костя. – Ни за что! Нарушать чужой покой! В то время, пока мать и дитя…
Игорь довольно ощутимо толкнул его в плечо:
– Тихо! У меня где-то должны быть запасные ключи, я сейчас принесу.
– Боже, а я и забыл, это же бывшая твоя жилплощадь! То есть она и теперь в каком-то роде… В общем, у меня все в голове перепуталось. Тащи!
Игорь ушел, а Костя принялся задумчиво разглядывать свои забрызганные грязью ботинки.
– Все смешалось в доме Облонских! Все смешалось в доме Об… Обломских. Черт, как же правильно? Ну да – «все смешалось в доме Облонских»!
– Не бузи, – остановил его скоро вернувшийся сосед. – Держи.
– Ты меня спас! – проникновенно прошептал Костя, глядя сияющими глазами на ключи. – Ты настоящий японец! Якудза…
Игорь повернулся, но Костя и не думал его отпускать:
– Ты погоди! – возмутился он. – А поговорить?
– Что-то случилось? – обернулся тот.
– Разве ты не чувствуешь? – поведя пальцем вокруг, прошептал Костя. – «А в наши дни и воздух пахнет смертью, открыть окно – что вены отворить…»
