эти годы:
— Тебе сейчас жалко ее, когда она задыхается здесь, на тренировке? Знаешь, как тебе ее будет жалко, когда она будет рыдать у тебя на плече, потому что единственный шанс на медаль всей жизни пролетит мимо нее?! Единственный шанс, к которому они идут с двух, трех, четырех лет! Что ты ей тогда расскажешь? Как жалел ее раньше?! Да плевать ей будет на это!
Откровение лилось, перебиваемое резкими вдохами, чтоб набрать новую порцию воздуха, руки все крепче держали полы его куртки. Каждый толчок стиснутыми пальцами в грудь чуть отодвигал их по скользкой поверхности катка, с которого они несколько минут назад отпустили детей. В конце концов тренеру Домбровской было что порассказать о том, как не прощают спортсмены. У нее была Алька, Милка, а до них и кроме них были Антон, Саша, Никита, Алена, Марина и еще многие и многие, у кого не случилось самого важного старта или он прошел не так, как им мечталось. И их лица никогда не сливались в череду и не превращались в одно, потому что боль каждого от несбывшейся мечты оставалась уникальной.
Илья чувствовал, как раскручивается волна страстной ярости в тонкой женщине, держащей его за полы куртки и того и гляди закоротит контакты в плате эмоций. Злая на него, обиженная на несправедливость и обвинения, которые неизбежны при ее работе, испуганная очередными неопределенностями и трудностями, грядущих событий. Прекрасная во всей этой буре непростых эмоций. Она рассказывала ему в этот момент, наверное, больше, чем сказала про свои чувства за все время, пока он был с ней. И невозможно было оторваться или прервать ее. Хотелось слышать, видеть, чувствовать.
Вика не поняла в какой момент в ответ на торопливые, преребивчивые слова Илья обнял ее за талию и притянул к себе, то ли давая защиту, то ли предлагая еще больше разделить с ним. Но она отлично поняла и всем телом почувствовала его губы на своей скуле и, вместо того, чтобы отвести голову, зачем-то повернулась по направлению этих знакомых губ и нашла свое утешение.
Утешение обволакивало, втягивало в себя, ласкало, предлагало и отдавало то, о чем положено было забыть и не желать. Утешение одобряло в ней слабость и женственность, желало ее нежности и требовало сострадания к себе и принятия себя. Утешение прощало ей все грехи и обязывало ее простить их себе. Утешение было абсолютным и оттого запретным.
— Я тебя услышал, Эр! — почти не отрываясь от ее губ прошептал Илья.
Поднял голову вверх. Мгновенно женщина почувствовала его напряжение, и почти сразу поняла его причину. От бортика раздался голос Янниса:
— Охренеть, каминг-аут!
“Дети наша радость! Мужчины наша слабость! Один раз расслабишься…”— было стыдно и при этом очень смешно.
— Ян, какого дьявола тебе понадобилось? — не выдержал Илья.
— Я хотел предложить убрать там из дорожки пару мест и переделать, а то мне неудобно и не нравится.
— А медали тебе удобно и нравится выигрывать, Илвис? — задала вопрос Домбровская.
Как смотреть после всего того, что он только что наблюдал, в глаза этому почти мужчине и оставаться его тренером — непонятно. Такого в практике Виктории Робертовны еще не было.
— А медали мне выигрывать удобно и нравится, — согласился Яннис, — Так чего, не поменяем, да? — безнадежно прозондировал почву еще раз молодой человек.
Виктория отрицательно покачала головой, продолжая смотреть куда-то мимо плеча фигуриста, потому что поднять глаза сил не было.
— Вообще, я, конечно, охренел, но я это, восхищен, ага. И я забуду то, что видел, Виктория Робертовна- сообщил Яннис.
— Только на это и надежда, Илвис, — с непонятной от смущения интонацией ответила Домбровская.
Как только парень ушел в раздевалку, тренер и хореограф переглянулись и одновременно с одинаковой интонацией произнесли:
— Блин!
Караулить каждый Машин шаг с того дня Ландау прекратил. А в их тренировках появилось что-то такое, чего раньше Виктория не замечала: упорное желание отодвинуть еще чуть-чуть доступный предел.
И это довольно быстро дало результат. Сегодня уже понятно, что при хорошем раскладе, даже произвольную Марья как-нибудь дотянет до конца, хотя и с потерями. С этим можно выходить на старт. И именно с этим они летели в Красноярск, создавая на весь салон кутерьму и суету.
Взгляни на колос, чтоб не сомневаться; по семени распознается злак
Кто говорит, что нет акклиматизации внутри страны, тот врун и зараза. Сухой и холодный Красноярск их убивает. Убивает надежду на лучшее. Убивает надежду на то, что Маша справится. Они хором начинают ненавидеть этот отвратительный морозный город. Хотя, возможно, нужно ненавидеть московские зимы, которые с каждым годом становятся все менее русскими и все более европейскими, сыроватыми, чаще с дождиками, чем настоящим снегом. Воздух влагло повисает над городом. И ничем это не похоже, на сухой холод в центре Сибири, куда их сослала федерация соревноваться в этот раз. Хочется ненавидеть еще и федерацию. Менее адекватно команда Домбровской еще не проживала свои дни, хотя чего только сама Вика не переживала за жизнь о спортсменками. Например дикую ненависть к федерации, требовавшей все новых и новых доказательств состоятельности Альки перед ее олимпиадой. Презрение к вкрадчивым вопросам начальников о здоровье Милки, перед их с Радой олимпиадой. Жестокие указания после. И каждый раз, понимая, что ни к чему эти эмоции не ведут, продолжала их проживать внутри.
Первый день прошел без радостей, но и без приключений. Второй тоже вполне рабоче, а вот на тренировку третьего дня ехали уже как в ад. Какие там полноценные прокаты? О чем вы! Белое лицо, синие губы и то и дело накатывающая слабость, купируемая только нашатырным спиртом под нос. День проката ждали так, как обреченные ждут дня казни.
Умом все трое понимают, что ненавидеть город совершенно не за что, но душа требует хоть какого-то выплеска тревоги и огорчения. Столько стремления, столько труда. И все ради пустоты.
Маша падает даже с тройных прыжков. Маша не держит вращения. Маша того и гляди умрет на дорожке, начиная спотыкаться на первой трети. Маша можно только снимать с чемпионата. И тут тихая Маша в очередной раз говорит свое негромкое, но непреклонное — ”нет”. Они, кажется, начинают привыкать к этому жуткому ”нет”. Хочется переломить через колено сопротивляющуюся волю девочки. Это было бы и разумно, и благородно, и, что главное, правильно.
Но, внезапно, Виктория не спорит с Машей. Лишь тихонько кивает и говорит:
– ”Нет”, значит — нет.
Они продолжают мучение, которое почему-то называют тренировкой. До черноты перед
