— Твои родители два таких самодостаточных и независимых человека, — сказала с улыбкой. Уже не помнила, почему они заговорили про семью Ивана. Как-то перескочили на эту тему.
— Эти два независимых человека совершенно зависимы друг от друга.
Он прижимал ее спиной к своей груди. Она обхватывала его запястья теплыми ладонями, то и дело слегка ёжась от прохладного ветра.
— У нас с тобой так не будет, — тут же предупредила Алёна и повернула голову, чтобы посмотреть Ване в глаза.
— А что в этом плохого?
— У каждого из нас должно быть личное пространство. — Снова отвернулась лицом к воде.
— Хорошо, — спокойно согласился он. — Давай обозначим, что ты под этим имеешь в виду, и что ты будешь с ним делать, со своим пространством?
— Блин, Ваня! — досадно притопнула ножкой.
— Алёна, ты требуешь личное пространство, — все так же, без тени раздражения, говорил он, — так обозначь его. Что тебе нужно для комфорта? Что ты хочешь? Отдельно проводить отпуск? Спать в разных комнатах? Загул по выходным?
— Нет.
— Нельзя быть со мной и не со мной одновременно.
— Просто… — нерешительно начала она. — Когда люди растворяются друг в друге, может случится трагедия. Нужно… нужно сохранять свое «я». Понимаешь?
Ее «понимаешь» прозвучало непозволительно высоко. Отчаянно.
— Ты сейчас про своих родителей говоришь? — Почувствовал, как после этих слов каменно напряглись ее плечи.
— Да, — после паузы выдохнула она. — Вот с отцом так произошло… мать не смогла жить без него, и я осталась сиротой. И я много чего делаю неправильно, просто потому что по-другому не умею.
Не знала, хорошо это или плохо, что Ваня вот так напрямую спросил. Хорошо ли, что он вообще дошел до этой мысли. Но сама Алёна точно не решилась бы обозначить эту проблему. Страшно копаться. Страшно лезть в ту глубину. Боялась там задохнуться. Она только-только перестала чувствовать себя неполноценной. Разве можно с Ваней Шауриным чувствовать себя неполноценной? Рядом с таким-то мужчиной.
— А почему ты решила, что твоя мать покончила жизнь самоубийством, потому что так сильно любила мужа? Именно из-за любви. Возможно она просто была слабым человеком. Или еще не вышла из послеродовой депрессии. Или она просто не захотела брать на себя проблемы, которые достались ей с уходом мужа. И такое бывает. Почему ты думаешь, что похожа на нее? Именно на нее. Может быть, характером ты похожа на отца. Вдруг ты заблуждаешься.
— Я не знаю. Не знаю… — озадаченно выдавила Алёна. Ванины предположения оказались для нее какой-то неожиданность. Она и правда всю жизнь боялась, что похожа на мать, и была уверена: эта «похожесть» будет ей стоить если не жизни, то очень дорого. — Мы ведь жили в другом городе. А дядя с матерью, как я поняла, очень редко общались. Мне даже не у кого спросить, я не знаю, как там у них все было. Помню некоторые моменты. Свои детские эмоции. Эмоциональная память самая сильная… и все.
— Если речь идет о такой сумасшедшей любви, как ты говоришь, то мне она непонятна. Моя мать очень сильно любит отца. И она бы никогда не бросила детей. Никогда бы не бросила его детей.
— Я бы тоже не бросила, — тихо сказала Алёна. — Никогда бы не бросила.
Она и раньше не могла разобраться в этой ситуации. А теперь и вовсе перестала что-либо понимать. Потому что полюбила. Так сильно, что голова кругом. А если так любишь, как можно бросить на произвол судьбы частичку любимого мужчины? Как?
— А ты никогда не обращалась к психологу? Мне просто интересно.
— Нет. Проворонила я то время, когда надо было к психологу идти.
— А что бывает поздно?
— Лично для меня. Мне надо было обращаться к психологу до того, как я сама начала работать.
— Почему?
— Потому что наше общение превратилось бы в театр абсурда.
— Почему? — снова спросил Ваня.
— Как можно искренне отвечать на вопросы, если знаешь, какой ответ от тебя ждут? Если сама знаешь, что хочешь услышать, как можно искренне отвечать? — усмехнулась она. — Я хорошо владею методиками диагностирования отклонений личности, я начну играть и обману любого психолога. Это надо быть очень хорошим спецом, чтобы незаметно взломать мне голову. А на драконовские приемы типа гипноза, я не соглашусь никогда. Пустить кого-то в свое сознание, и в бессознательное тоже… Ни за что.
— А зачем тебе обманывать психолога?
— А вдруг он скажет то, что я сама знаю, то, чего я ужасно боюсь.
Алёна всегда говорила только то, что сама хотела сказать. Признавалась только в том, в чем сама считала нужным признаться. Удивительно: такой откровенный разговор давался ей с легкостью. С нездоровой легкостью. Виноваты шауринские ласковые руки и крепкое вино.
— Шаурин, что это такое? — нахмурилась Лейба и обернулась. Встретилась с его внимательными серо-зелеными глазами. — Никогда бы не подумала, что ты такой любитель поговорить по душам.
— И правильно. Я вообще не любитель. Но должна же быть у каждого в жизни хоть одна душа, с которой хочется поговорить. А ты у меня, Мурочка, одна. С кем мне еще говорить. Про кого думать. О ком заботится. Ты у меня одна. Я тебя люблю. Моя половинка. Моя душа. Моя жизнь.
Алёна развернулась и, уткнувшись в шею, исступленно к нему прижалась. В груди у нее образовался тугой ком.
— Ой, Ванюша, я так боюсь таких громких слов. Так боюсь…
— Потому что за них надо отвечать? Или не доверяешь? Не веришь?
Она громко вздохнула.
— Неправильная пауза, — напомнил он.
— Травма. Психические процессы заторможены, — отшутилась она, но продолжила серьезно: — Доверие, оно знаешь, для меня несколько другое значит. Это не всегда, чтобы говорить все, о чем думаешь. Мне доверие молчаливое важнее. Когда веришь молча и без оглядки, оно важнее. Ничего не спрашивая и не говоря, просто веришь и все.
_____
— Шаурин, дай мне свой бумажник.
— Нет, — невозмутимо ответил он, перебирая документы. — Я же не лезу в твой телефон, и ты в мой бумажник не лезь.
— Это ты мне ответочку зарядил по вопросу личного пространства? Тебе тотальный контроль нужен? И телефон будешь проверять?
— Абсолютно. Нет. Мне важны доверие и верность, но я не параноик. Не собираюсь контролировать твои контакты, телефонные звонки и личную переписку. Уверен, что мы как-нибудь без этого обойдемся.
С поразительным рвением Шаурин продолжал наводить порядок на своем рабочем столе. Что-то откладывал в сторону, что-то выбрасывал в урну. Алёна сверлила его жарким взглядом, уперев руки в бока, — крайняя степень раздражения.
