он тут же. — Пожалуйста, не плачь.
— А я плачу? Уже перестала замечать.
Он проводит рукой по волосам.
— Мне так…
— Рид, — перебиваю я его. Делаю шаг в комнату, кладу его письмо на кровать и подхожу к нему. Я стою перед ним и смотрю в его прекрасное, суровое, загадочное лицо. Его печальные глаза. Обхватываю его запястья и достаю руки из карманов.
— Все в порядке, — говорю я.
Он опускает голову, волосы падают ему на лоб.
— Я причинил столько вреда, — произносит он почти шепотом.
— Все в порядке, — повторяю я, делая к нему шаг. Тяну его за запястья и кладу их себе на талию.
А потом обвиваю его руками.
И тут Рид… ссутулился, иначе не скажешь. Как будто сбросил тяжкий груз со своих широких плеч. Он нагибается надо мной, уткнувшись головой в мои волосы и держась за меня, будто больше в этом мире держаться не за что. В моих руках его спина сужается и расширяется от тяжелых вздохов, но я обнимаю его, несмотря ни на что. «Рид, не плачь», — хочется мне сказать, но в то же время пусть он плачет столько, сколько хочет.
Не знаю, долго ли мы так простояли. Достаточно, чтобы умерить дыхание Рида, ослабить хватку моих рук, перестать сжимать его и начать гладить по спине, чтобы спина затекла от стояния: наша разница в росте приносит большие неудобства в такой позе. Он отстраняется, все еще опустив голову, я отнимаю его руки от своей талии и веду его к кровати. Мы садимся рядом, по краям от его письма.
Он кряхтит.
— Спасибо. За то, что проделала весь этот путь.
— Ты меня попросил.
Он все еще не смотрит мне в глаза.
— Это был… импульсивный поступок, — говорит он, снова проводя рукой по волосам.
— Но правильный. Мне очень понравилось письмо.
Он смотрит на меня с вопросом. Затем опускает взгляд.
— Мэг, я знаю, что превратил твою жизнь в сущий бардак. Даже боюсь представить, через что тебе пришлось пройти за эти пару дней.
— Хуже всего было не знать, в порядке ли ты. С остальным можно справиться.
Может, я звучу увереннее, чем того заслуживаю, учитывая мою разбитость за эти выходные.
Но прямо сейчас Риду не надо об этом знать.
Он мотает головой. Слегка теребит пуговицы манжет, будто хочет их расстегнуть.
— Был интервал, — говорит он тихо, — когда они забрали у меня телефон. Надо было выключить его на пару дней. Не важно, был интервал, когда я мог тебе позвонить. А потом я…
Он замолкает, перестает трогать пуговицы. Его лицо заливается краской.
— Я не смог вспомнить твой номер. В моем телефоне ты — это буквы твоего имени. Я даже не пытался запомнить номер.
Кажется, он поражен этому. Могу представить его там с телефоном в руке и бьющимся в панике сердцем, потому что цифры бессильны.
— А потом все превратилось в хаос.
— Наверное, это было страшно, — говорю я, протягивая руку. Под его долгим взглядом аккуратно расстегиваю его манжеты.
— Когда твое имя возникло в новостях, я… я вполне уверен, что начал угрожать Вику. Чтобы отпустил к тебе. Все воспоминания как в тумане.
— Ух ты. Я видела твой удар, драчун, но Вика он не впечатлит.
На его лице, впервые с тех пор, как я вошла, проскользнул его изгиб.
— Даже представить не могу, что ты тогда подумала.
Я сглатываю. Можно солгать, но страницы между нами на кровати полны откровения. Договор, или правила игры. И я их не нарушу.
— Сначала я не знала, что думать. Признаюсь, я… я засомневалась. В твоих словах о вас с Эйвери. О том, кому ты рассказал о программе.
Он смотрит на меня.
— У тебя есть все причины сомневаться в людях, — говорит он. — Не представляешь, как мне жаль, что позволил себе оказаться среди них.
— Рид, в тебе я не сомневаюсь. Теперь уже нет.
Видно, что он не до конца верит. Снова смотрит вниз, на свои расстегнутые манжеты. Я слегка тяну его за один.
— Рид, я знаю тебя. Твое сердце. Ты пережил столько трудностей и, может, совершил немного ошибок. Но я знаю: они не были нарочными. — Я кладу руку на письмо. — Я верю тебе.
— Почему, Мэг? — голос у него сел от слез, пролитых мне на плечо. — Я столько от тебя скрыл.
Я пожимаю плечами.
— Я ведь тоже что-то скрывала.
Он смотрит на меня отрицающе.
— Программа — это ерунда, Мэг. Это в прошлом. Знаешь, я не…
— Я не о программе.
Он мотает головой, все еще яро споря.
— Ты не утаила от меня ничего подобного. — Он указывает на теперь пустой стол.
Я даже не смотрю на него. Только на Рида.
— Я утаила то, что люблю тебя. Что люблю уже давно.
Я перекладываю письмо по другую сторону от себя, затем разворачиваюсь ближе к нему. Касаюсь его щеки, поворачивая к себе. Смотрю в его печальные неверящие глаза. Плечи его все еще напряжены. Сдержанный, суровый Рид из «Антологии драмы». Его характер не вполне соответствует внешности, но я всегда это знала. Всегда видела это в нем. С первой встречи.
— Я люблю тебя, — повторяю я, и он прикрывает глаза. Я целую его в висок, проводя губами по брови с шрамом. «Раз», — молчу я. Двигаюсь к щеке, потираясь о нее губами. «Два», — молчу я. Замираю перед его губами. «Три», — молча умоляю его, но не двигаюсь.
Затем он шепчет:
— Я тоже люблю тебя.
И целует.
Каждый наш поцелуй означал что-то: желание, расположение, утешение, ободрение, даже любовь. Но впервые поцелуй ощущается как обещание, как узы. Поначалу легкий и неспешный — в одну секунду Рид даже смахивает слезу с моей щеки. Но затем он лижет мои губы, и вот мы целуемся уже более пылко, более отчаянно, выплескивая
