— Пойдём, — коротко бросает она мне, не дав даже дообслужить покупателя, выбиравшего самоучитель по английскому.
В служебном помещении, бывшем одновременно и складом, и администраторской комнатой (площадь у нас маленькая), она усаживается в кресло перед компьютером. Заваривая себе вонючий кофе из пакетика, говорит:
— Дорогуша, я приняла решение с тобой расстаться. Уффф, — морщится она, помахивая рукой у лица. — Попахивает... Всё с тобой ясно, голубушка. В общем, меня не устраивает твоя работа. Да и здоровьем тебе надо бы заняться, а то уже на ладан дышишь... Гробить себя не стоит, костьми тут ложиться — тоже.
Нет, я не в шоке. Мне уже всё как-то безразлично. Рвётся последняя ниточка, связывающая меня с этим местом, но мне не больно. Жаль будет только расставаться с коллегами — хорошие девчонки, а вот начальница... Плакать и скучать не буду, это точно.
— Я объясняла Марине по телефону, что у меня за ситуация, — сухо отвечаю я.
Тонкие — даже нет, скорее, истончённые и высохшие от переизбытка желчи губы хозяйки морщатся.
— Да знаю я твою "ситуацию"... Думаешь, нет? Честно скажу: я не одобряю таких отношений. И всяких меньшинств нам тут тоже не надо. Можешь на меня хоть в суд по правам человека подавать.
— А если подам? — усмехаюсь я.
Её взгляд — ледяная стена презрения.
— Да сколько угодно. Официальный повод для увольнения — прогул без уважительной причины, и ничего ты тут не попишешь, дорогуша. У меня все твои неявки документально зафиксированы. Судя по запашку, который от тебя чувствуется, мне и без объяснительных понятно, чем ты эти дни занималась. Но можешь написать, конечно.
С запахом, конечно, не поспоришь. Да мне и не хочется спорить: устала от всего. Близость осени давит на плечи серой гранитной тяжестью, да и к ногам словно прикованы пудовые гири, таскающиеся за мной на цепях.
И вот, в моей трудовой книжке красуется запись о том, что я уволена за прогул. И теперь я могу дать себе волю. Гори оно всё синим пламенем! Давно хотела это сделать.
Растворимый пакетированный кофе "три в одном" льётся сверху на прилизанную голову моей теперь уже бывшей хозяйки, на её светло-бежевую строгую блузу, на узорчато-цветастый платок из искусственной шерсти, на трясущиеся колени. Мышиные глазки за стёклами очков выпучиваются, отражая крайнюю степень охренения, когда даже язык отнимается — только рот ловит воздух, по-рыбьи открываясь. Воспользовавшись временной немотой хозяйки, я цежу сквозь зубы, негромко, но отчётливо впечатывая в её слух каждое слово:
— Иди ты в задницу, старая грымза. Живёшь неудовлетворённой, вот и ненавидишь всех вокруг. Да и кто тебя удовлетворять станет? Кому ты нужна, вобла сушёная? Живи и переваривай сама себя изнутри, овца. Адьёс!
Поставив пустую кружку на стол рядом с клавиатурой, я с улыбкой победителя выхожу обратно в торговый зал. Девчонки бросают на меня тревожные взгляды: ну что, мол? Я захожу за прилавок, забираю с полочки свою кружку для чая, а из коробочки с мелким барахлом вроде скотча, степлеров, ценников, испорченных чеков — таблетки (они хранились у меня здесь на случай, если вдруг станет плохо). Переобуваюсь и сую в пакет свои удобные рабочие сабо.
— Всё, девчонки... Не поминайте лихом. Было приятно с вами работать.
Дверь администраторской открывается, и оттуда, сделав не по росточку широкий шаг, появляется облитая кофе хозяйка. Её плечи судорожно приподняты, рот плаксиво растянут, а очки залиты слезами. Выкручивая в жгут концы платка и вся сотрясаясь, она истерично вопит на глазах у подчинённых и покупателей:
— Сама овца!!!
Я с холодным дьявольским хохоточком ускользаю из отдела — цок-цок-цок каблуками по белым мраморным ступенькам, а девушки удерживают рвущуюся за мной следом бывшую начальницу:
— Лилия Витольдовна, Лилия Витольдовна... Не надо, тихо, успокойтесь!
В общем, спасибо девчонкам: если б не они, догнала бы она меня и вцепилась в волосы. Ну, ещё бы: ведь я задела её женскую гордость — можно сказать, прошлась по её высокоморальной и чистой натуре грязными сапогами. Шагая по улице и слушая августовский шорох листвы, я задумываюсь: а не перегнула ли я палку? Ведь прогулы-то, в конце концов, на моей совести. Может быть, и перегнула... Но, чёрт возьми, от всего проделанного мне вдруг становится легче дышать. Не знаю почему, но за все эти пять лет я никогда, ни разу не дышала полной грудью на рабочем месте. Вечно были эти сковывающие, стискивающие рёбра металлические обручи, ограничивавшие глубину вдоха. А сейчас они исчезли, и воздух свободно льётся мне в лёгкие, наполняя их до отказа.
* * *
— Лёнь... Что это?
Губы Александры дрожат, в руке — бельевая верёвка с петлёй на конце. Амальгама боли наконец тает, и из её глаз катятся самые настоящие слёзы... Впервые в жизни я вижу её плачущей. Моя "железная леди", несгибаемая, непобедимая — и слёзы... Невероятное сочетание. Мои руки сами тянутся к её лицу, чтобы вытереть эти огромные алмазные капли.
— Саш, нет... Это не то, что ты подумала.
Я сижу на кровати, а она — передо мной на корточках. Тихий августовский вечер с грустной лаской румянит косыми закатными лучами оконную раму — словно роковой месяц пытается извиниться.
Сама не знаю, зачем я связала эту петлю. Боль-вдова снова ожила во мне и заломила руки в своём траурном плаче, и меня от её завывания на миг переклинило. Я бросила верёвку в угол, а Александра, приехав с работы, нашла... И вот теперь, со слезами в вопрошающих глазах, она протягивает её мне на ладони.
— Саш, нет, нет... Ты не так поняла. Я не собираюсь ничего делать, — бормочу я торопливо, гладя короткие пепельные волосы Александры. — Ты же видишь, я её отбросила. Ничего такого я не хотела, поверь мне.
Твоя сестра с горечью качает головой.
— Лёня... Просто так петли не завязывают.
— Да нет же! — Схватив верёвку, я отшвыриваю её, и она растягивается на полу, зацепившись за ножку стула. — Не надо, не беспокойся.
Я всё-таки дотрагиваюсь пальцами до щёк Александры, смахивая тёплые слезинки. Её веки, дрожа, зажмуриваются, а руки ложатся сверху на мои.
