— Разведка донесла. Вот и прилетел.
— Прямо с Новой Земли, да? — по-детски обрадовалась Лена.
— Прямо с нее, родимой, — подтвердил Юра. Он уже отпустил ее плечи. И просто стоял рядом. И просто смотрел на нее.
— Получается, что мы все равно встретились бы… — Лена опустила глаза и задумчиво покачала головой.
— Почему ты плакала? — Буланкин хотел снова дотронуться до Лениной щеки, но, вспомнив про «грязные руки», засмеялся, что никак не вязалось с его вопросом. Осознав это, он сразу же посерьезнел и повторил: — Так почему же ты плакала?
— Как тебе сказать… — замялась Лена.
— Господи, какой же я идиот! Из-за «Курска» ты плакала. Ведь так?
— Да.
— Господи, — прижал он ее к себе. — Ты нисколько не изменилась.
И тут же, отклонившись назад, начал снова внимательно вглядываться в лицо Лены. Она отворачивалась, вырывалась, зная, что с заплаканными глазами и покрасневшим носом она выглядит, прямо скажем, неважно. Но Буланкин не выпустил ее до тех пор, пока как следует не рассмотрел ее зареванность. И, отметив из нового практически только морщинку домиком над левой бровью, изрек:
— И внешне. И внешне ты не изменилась. Пожалуй, даже еще красивее стала.
Ну а Буланкин (вмешаемся в их диалог)… Он тоже почти не изменился, только здорово поседел, что, надо сказать, его вовсе не портило — скорее, наоборот.
На Юрино «еще красивее стала» Лена ответила:
— Ага, особенно сейчас. Красавица невозможная. Ни в сказке сказать, ни пером описать.
— Вот именно. — Юра обнял ее и повел в ту сторону, куда она шла, к Адмиралтейству. — Куда идем?
— Я не знаю. Я просто так шла — и все. А ты куда шел?
— А я тоже почти просто так. Искал автомат нормальный. Все — по картам, а у меня — жетоны. Знал бы, карту сразу купил. Их где продают, как думаешь?
— Не знаю. В метро, наверное. Или на почте.
— Сложно тут все как-то, в Питере. Да?
— Да, — согласилась Лена. И тут же наивным голосом спросила: — А кому тебе нужно позвонить?
— Теперь — ни-ко-му, — проговорил Юра прямо ей в ухо и прижался губами к ее соленой щеке.
Она коротко и счастливо вздохнула и снова подумала: «Нет, так все-таки не бывает». Они бродили по Александровскому саду, сидели на скамеечках, ели мороженое. И говорили, говорили, говорили.
— А почему ты сразу не позвонил? — самолюбиво поинтересовалась Лена в какой-то момент.
— Не знаю, Лен. Не знаю. Боялся, наверное. Решил пошататься немного, а потом уж… Думал, пошлешь куда подальше. Столько лет — ни ответа, ни привета. Я, честно говоря, был уверен, что ты давно замужем. Поклонников у тебя всегда хватало.
— Да, хватало, — грустно согласилась Лена. — А потом куда-то все делись. Нет, периодически, конечно, возникал кто-то на горизонте… Только я, честно говоря, в каждом тебя искала. Не находила. И знаешь…
Лена не договорила — нет, вовсе не потому, что Юра прервал ее поцелуем, как пишут в романах, а потому, что она просто не знала, что еще может сказать. Нечего было ей сказать. Вот и все. А Юра продолжал свой рассказ.
— Зимой приехал сюда в командировку. Узнал через Сашку Тимченко… Ты его не помнишь? Он в техотделе на заводе служил…
Нет, никакого Тимченко Лена не помнила.
— Должна ты его помнить… но это не важно. Я, кстати, у него остановился, — продолжал Юра. — Так вот. Раздобыл телефон Петровых. Позвонил. Алла мне все и рассказала. Сказала, что я идиот. Что должен тебе написать, позвонить. Но, знаешь, писать я не умею. И позвонить как-то с бухты-барахты… В общем, не думал, что… Черт, что-то мысли плохо формулируются. По-моему, нам надо выпить. За встречу. Куда-нибудь зайдем?
Лене не хотелось никуда заходить. Но сразу вот так позвать Юру в квартиру Петровых тоже было как-то неудобно. Она заколебалась. Но сомнения терзали ее, откровенно говоря, не слишком долго.
— Нет, мы поедем ко мне. То есть к Алле. — Лена решительно встала с лавочки, на которой, кроме них, сидела милая интеллигентная (вязанный крючком белый беретик не позволял в этом усомниться) старушка, которая внимательно — даже, пожалуй, слишком внимательно — читала какую-то крошечную книжечку.
Реакцией на заявление Лены стало выпадение этой самой книжечки из рук — и Юра с Леной одновременно метнулись к ногам старушки: поднимать.
Сидя на корточках перед этим приветом из Серебряного века, чьи худенькие ножки были обуты в простые чулочки и в совершенно редкостные музейные сандалии, они смотрели друг другу в глаза и беззвучно хохотали.
Книжечка оказалась прекрасно изданным подарочным томиком стихов Бунина. Томик этот был величиной чуть ли не со спичечный коробок, но они умудрились взять его вместе. В Юрину ладонь, как в большую полуматрешку, была вложена рука Лены, в которой отлично поместился Бунин со своей лирикой. Так, двумя руками, они и протянули старушке ее книгу.
— Молодые люди, — торжественно сказала она, — спасибо. Желаю вам счастья.
— Спасибо, — тоже сказали Лена с Юрой вместе, поднимаясь.
Рэта встретила их радостным поскуливанием: соскучилась. На Юру, правда, посмотрела подозрительно и даже хотела полаять, но потом, очевидно, передумала. Она уже полностью доверяла Лене и понимала, что та не приведет в дом неизвестно кого.
А Юра, вернувшись сначала в прихожую за пакетом, пошел на кухню, сказав Лене:
— Девочка моя, ты отдохни. Я все приготовлю.
Лена зашла в ванную помыть руки, но вместо этого решительно сняла с себя футболку, стянула юбку и все остальное — и зашла в душевую кабину. Все-все с себя смыть! Все, что было до сегодняшнего дня. Она пришла на кухню в халате, с мокрыми, зачесанными назад волосами. Полное отсутствие косметики (которой Лена в последнее время все-таки стала пользоваться) делало ее лицо по-детски нежным и трогательным.
Буланкин затих. Положив на стол нож, тщательно вытерев руки полотенцем, он медленно приблизился к Лене и остановился, не в силах сделать последний шаг. Этот шаг Лена сделала сама.
Прекрасно накрытый стол ждал их долго. Так долго, что веточки петрушки успели поникнуть, сыр — подсохнуть, а шкворчащее поначалу на сковородке мясо — утихнуть и, естественно, сто раз остыть.
Востребованными оказались только фрукты и две бутылки шампанского. Хрустальные бокалы стояли на полу у дивана, и Буланкин периодически снова и снова наполнял их.
Нежные ласки сменялись приступами страсти, буйной, безудержной, забывавшей о каких бы то ни было правилах приличия. Затем страсть, как ей и положено, вдруг затухала, откатывалась засмущавшейся волной — и на смену ей приходили разговоры, перебивчиво-торопливые, непоследовательные, скачущие с одной темы на другую. А потом снова была нежность, легчайшая, эфирная, с прерывающимся шепотом, с останавливающимся дыханием. А потом — снова страсть, которую ни Юра, ни Лена не пытались утихомирить. Зачем? Пусть будет. Хотя разве можно было вот так, одной встречей, наверстать упущенное? Конечно, нельзя. Юра с Леной иногда, кажется, это понимали. И снова затихали. В эти минуты каждый был сам по себе. Ни нежности, ни разговоров — ничего. Души парили в безбрежном космосе, а тела безгрешно белели на яркой простыне с черными квадратами и желто-фиолетовыми ромбами, о чем Юра, когда увидел, сказал: «Ранний Малевич плюс поздний Кандинский».
