Один из голосов мне не знаком. Второй точно принадлежит Глебу.
Значит, он здесь? Он всё-таки здесь?
Хочется закричать изо всех сил, позвать его и просто прижаться к тёплой груди любимого человека, но у меня нет сил. Горло пересохло, а в теле ощущается невероятная слабость и усталость.
– Как дети? – вырывает из груди сердце вопрос заданный Глебом.
Его я отчётливо слышу. Скорее всего, он говорит с врачом и хочет знать, что с малышами... Наверное, собирается уехать, если детей больше нет...
Ответ врача я, к сожалению, не слышу.
Это убивает меня.
Я хочу знать правду... Должна знать...
Сделав глубокий вдох, пытаюсь позвать Глеба. Выходит негромко – больше напоминает слабый еле слышный писк. Но, на удивление, его оказывается достаточно, чтобы дверь в палату открылась.
– Инна...
Глеб залетает внутрь вперёд врача.
Я жадно въедаюсь взглядом в его образ. Вижу плохо из-за слёз, но всё же замечаю, что выглядит он устало и в глазах стоит тревога.
– Очнулась? Ну, как ты, малыш? – Глеб осторожно садится рядом на кровать и, чуть наклонившись, берёт мои ладони в свои руки. Прижимает их к губам. Целует.
А меня трясёт от слёз.
– Глеб... Я потеряла детей? Их... больше нет? –надрывно спрашиваю, совершая частые прерывистые вздохи.
– Инна Михайловна, – откашливается мужчина в бело-голубом халате, который зашёл следом за Глебом. – Меня зовут Андрей Николаевич. Я ваш лечащий врач на то время, пока вы находитесь в отделении интенсивной терапии. Потом вас переведут в другое.
Кое-как заставляю себя посмотреть в глаза врачу, быстро смаргивая слёзы. На его лице не отображается никаких эмоций, и я не уверена, хорошо это, или плохо. И ещё я не могу снова задать вопрос про детей, я просто не могу...
– Инна Михайловна, у вас было довольно сильное кровотечение, кроме того, ваши анализы, которые мы сделали в срочном порядке, не совсем в норме. Но раскрытия шейки матки нет, состояние плодов, их сердцебиение и уровень околоплодных вод в норме. Беременность сохраняем, но в больнице полежать вам придётся и вообще все оставшиеся месяцы нужно будет постоянно наблюдаться у врача, и, возможно, ложиться в стационар в профилактических целях...
Андрей Николаевич ещё что-то говорит, но я уже не слушаю. Из всего сказанного в голове на повторе звучат только одни слова "состояние плодов в норме..."
Мои малыши в порядке. Я их не потеряла.
Будто в замедленной съёмке перевожу взгляд на Глеба и как глупая улыбаюсь и плачу. Отрываю ладонь от его губ, кладу на живот, а буквально через мгновение чувствую поглаживание внутри. Такое лёгкое, словно котёнок лапкой скользнул.
Это что же...? Это они?
Не знаю. Это ощущение быстро заканчивается. Мне даже начинает казаться, что померещилось...
– Глеб Викторович, я вас оставлю с Инной Михайловной ненадолго. Через пять минут придёт медсестра с капельницей. И не забывайте, что здесь реанимация. Находится в этом отделении...
– Да-да, я в курсе, – рявкает Глеб, отмахнувшись. – Не надо мне сто раз одно и то же повторять.
Врач недовольно поджимает губы, после чего выходит из палаты. Мы с Глебом остаёмся вдвоём.
– Не больница, а лекарский хутор на отшибе, – шипит он раздражённо. – И тем не менее, они спасли тебя, поэтому... в их профессионализме я не могу сомневаться.
Мужчина тяжёло вздыхает и кладёт руку на живот, поверх моей ладони. Молчит, сурово и пристально глядя мне в глаза.
Внутренне я вся зажимаюсь от этого взгляда. О чём он думает? Что я... плохая? Что из-за меня чуть не погибли наши дети?
– Прости... – шепчу еле слышно.
Кажется, я уже просила прощение, но не помню, что он ответил.
– Прости, Глеб, я... из-за меня...
– Если ты ещё раз попросишь у меня прощения и начнёшь винить себя в чём-либо, клянусь, женщина, я тебя придушу!
От его агрессивного тона я теряюсь и невольно шмыгаю носом, опустив глаза на наши сцепленные руки.
– Ты, наверное, уже тысячу раз пожалел, что тогда, в клинике, твой биоматериал использовали по ошибке...
– Я готов эту сраную клинику до конца своих дней снабжать финансами за то, что они тогда использовали мой биоматериал по ошибке.
Вскидываю глаза.
– Конечно... Ты ведь так хотел детей и...
– Инна, ты слышала, что я тебе сказал минутой раньше? – Глеб рычит в привычной для себя манере, но во взгляде при этом читается мягкость.
Я пожимаю плечами, боясь даже думать о том, что эта мягкость может означать. Мне страшно обмануться.
– Что ты рад, что детей спасли?
Он качает головой.
– Нет. Что тебя спасли.
Снова опускаю взгляд.
– Конечно... Ведь я ношу твоих детей...
– Проклятье, женщина, не беси меня! – он придвигается ближе, берёт моё лицо в ладони и прислоняется лбом ко лбу. – Дети здесь не при чём. Я не думал об их спасении, когда привёз тебя сюда. Страх за твою жизнь перекрыл нахрен все остальные чувства. Можешь презирать меня за это.
От сказанных Глебом слов в горле встаёт ком, который я не могу проглотить, как ни пытаюсь. Что он сейчас говорит? Что... ему моя жизнь важнее? Моя?
– Ты... ты думал обо мне? Хотел, чтобы спасли меня?
– Да.
– Почему?
Мой голос дрожит, когда я спрашиваю.
Глеб смотрит в мои глаза и тихо, но твёрдо произносит.
– Потому что я тебя люблю.
Сдержать новый поток слёз не удается. Я всхлипываю и отрицательно качаю головой потому, что не могу поверить в то, что он только что сказал.
– Этого не может быть...
– Почему, малыш? – пальцами вытирает слёзы с моих щёк и прижимает к себе.
– Потому что меня никто и никогда не любил.
Уткнувшись в его плечо, я рыдаю.
– Надо б... было давно тебе всё рассказать... И я хотела, честно... но не успела... В моей жизни был единственный светлый человек – моя мама. Ради неё я всем пожертвовала, пытаясь спасти... Но не смогла...
– Успокойся, Ин, тебе нельзя сейчас нервничать. Самое главное, что у тебя теперь есть я. И я тебя люблю. Никому больше не позволю тебя пальцем тронуть. Забудь всех ублюдков, что обижали тебя в прошлом.
– Ре... нат...
– Сядет, – резко отвечает Глеб, поглаживая меня по волосам. – Далеко и надолго. Стас его до конца дней закроет. Можешь отныне не вспоминать о нём. Он к тебе никогда больше близко не подойдёт.
– Почему я не могла быть как сестра? Это... её хотели выдать замуж за Рената. Но она отказалась... Даже когда отец стал угрожать жизнью матери... Она просто бросила всех и уехала. А я не смогла, Глеб, понимаешь? Не смогла. Почему я такая?
– Ты идеальная. Именно за это я тебя полюбил. Не думай из-за ублюдков, что это ты не такая. Твой отец и бывший муж моральные уроды, которые шантажировали тебя и издевались. Не было рядом того, кто смог бы тебя защитить, но теперь такой человек есть. И это я.
– Ты действительно меня... любишь? – чуть отстраняюсь от мужчины, чтобы посмотреть ему в глаза. – Скажи правду. Я не хочу, чтобы ты чем-то жертвовал ради детей... Своей свободой и...
– Инна, – строго прерывает меня Глеб, затем мягко целует в губы, собирая солёные слёзы. – Взгляни на меня повнимательнее. Я ничем не жертвую. Я люблю тебя. Я, бл**ть, чуть с ума не сошёл, когда ты кровью истекала. Боялся, что в этой сраной картонной больничке тебе не смогут помочь. И может быть я о многом молчу, но никогда не лгу. И сейчас я тоже говорю правду. Поняла меня, Воронцова?
Улыбаюсь, вытерев пальцами глаза.
– Я ещё не Воронцова...
– А хочешь стать?
Я сглатываю, вцепившись в его рубашку. Это... предложение?
– Да... Хочу...
– И почему же?
– Потому что тоже тебя люблю... – кажется, я отвечаю настолько тихо, что он не слышит.
Щёки заливает жаром смущения, а сердце в груди принимается бешено колотиться о рёбра.
– Любишь?
– Да.
– Не слышу, Воронцова!
– Да! Я люблю тебя, Глеб! И хочу... хочу быть твоей женой...
Мужчина удовлетворённо хмыкает, затем осторожно передвигает меня с постели к себе на колени.
