– И это все претензии?
– Ну что вы, – даже обиделся Филонов, – люди просто кипят от возмущения. Практически никто не согласен так же с вашим утверждением, что Марк Шнейдер – самый выдающийся писатель второй половины нашего столетия. Многие придерживаются прямо противоположного мнения, они считают, что его творчество – это не что иное, как самое настоящее упадничество, а в самой личности Марка Шнейдера отчетливо просматриваются следы деградации, выросшие на почве самовозвеличивания.
– И вы тоже так думаете?
– Нет, конечно. У меня нет сомнений, что Марк Шнейдер очень самобытный писатель и весьма неординарная личность, но считать его непревзойденным гением – это все-таки большая смелость. У каждого человека свое кресло на Олимпе и очень важно уметь занять именно его. Я всегда придерживался мнения, что жизнь – это кинозал, где каждый занимает место согласно выданному ему при рождении билету.
– Я поставил его на первое место, потому что считаю, что никто другой не выразил столь полно дух нашего времени, как он.
– Что ж, может быть и так, но встает вопрос, а правильно ли вы сами понимаете дух нашего времени? Ваши оппоненты вам заявят, что они считают, что этот самый ваш пресловутый дух времени отражает совсем иной автор. И что вообще этот дух пахнет совсем по-другому и находится он совсем не в том месте, на которое вы указываете. И как вы будете доказывать, что это не так. Вы оперируете чересчур абстрактными категориями, которыми можно вертеть в разные стороны не хуже любого колеса. Вы переходите от филологии к философии, и я вам не советую это делать. Это очень опасный переход, на нем всегда можно поскользнуться. Я много раз присутствовал при подобных ситуациях, и всегда они заканчивались плачевно для претендента.
– И все же почему бы не подискуссировать, я считаю, что у меня солидные аргументы.
– Еще раз вам повторяю, – обреченно вздохнул Филонов, – мне известна ситуация, я знаю с каким вы столкнетесь противоборством. Мне просто жалко вас, потому что у вас нет ни единого шанса. Это будет большой удар по вашему самолюбию. Стоит ли, Герман Эдуардович так рисковать. Вот что я вам предлагаю, вы уходите в отпуск, через пару неделек я тоже дай бог отправлюсь вслед за вами. А когда осенью мы вернемся, когда вернутся другие, то тогда, если наш разговор не потеряет своей актуальности, мы вернемся к нему. Может быть, совместными усилиями и найдем какое-нибудь решение.
Герман понимал, что говорить больше не о чем, Филонов высказался с той предельной откровенностью, на которую вообще способен. Герман даже не ожидал от него такой непримиримой искренности, желая кому-либо отказать, он обычно долго и нудно юлил. И то, что ему, Герману, ничего не светит ни осенью, ни зимой, ни даже следующим летом у него больше нет ни малейших сомнений.
– Хорошо, вернемся к разговору осенью. Но только если вы думаете, что со мной можно поступать так, как вам или кому-нибудь еще другому заблагорассудится, то вы серьезно ошибаетесь. На вас свет клином не сходится, есть другие люди, есть другие мнения. И неизвестно еще кто победит. Вы напрасно думаете, что я не понимаю подоплеку всех ваших рассуждений, вы не хотите пускать меня в вашу резервацию потому что боитесь, что я не буду покорно следовать вашей воле. А вам для вашего войска требуются только такие резервисты. Вы хотите, чтобы ваше мнение о Марке Шнейдере было бы непреложным, как папская энциклика. Но этого никогда не случится. – В голосе Германа звучала неприкрытая угроза и вызов, и он поймал удивленный и одновременно настороженный взгляд Филонова. Герман понимал, что сейчас он, быть может, совершает ошибку, о которой будет долго сожалеть. И все же он не раскаивался в своем поступке; по крайней мере, в ту минуту, что он швырял в лицо Филонову все, что накипело у него за время этого замечательного разговора с ним, на душе он чувствовал себя как никогда счастливым.
Рядом располагался небольшой пивной подвальчик, куда сотрудники института частенько ныряли, дабы немного отдохнуть от чинной академической скуки своего заведения. Герман спустился в тесный и душный зальчик, где белыми кучевыми облаками висел сигаретный дым, заказал две кружки пива и осушил их двумя большими глотками. Теперь он как никогда ясно понимает, что уперся в стену, которую ему будет крайне трудно обойти или прошибить. И дело не только в том, что против него выступает Филонов – хотя, учитывая его связи, вес и возможности, это более чем серьезный противник, против него все те, кому не по нраву Марк Шнейдер. А их, как показывают события, легион. Впрочем, удивляться этому обстоятельству не приходится, иного и быть не может, ведь все творчество Марка Шнейдера бьет по самым главным устоям этих людей, по всему тому, на чем держится их благополучие. Он, Герман, не настолько уж порабощен восхищением своей персоной, чтобы не понимать, что дело вовсе не в его книги, она лишь едва слышимое эхо, порожденное произведениями этого писателя. Когда он приступал к их изучению, то надеялся, что окажется одним из первых, а оказался в одиночестве. Все ополчились против него, ибо они кожей ощущают, что Марк Шнейдер выталкивает их из уютных давно насиженных гнездышек на бескрайние просторы неопределенности, в те необъятные дали, где привольно раскинулось царство свободы. А они не желают становиться его подданными, им гораздо приятнее в их обжитом мирке и за его сохранение они будут сражаться до конца, как сражаются люди за свой дом. Да и чего греха таить, он и сам подчас пугается того, что открывается ему со страниц романов Марка Шнейдера, хотя сейчас ему совсем не до того, чтобы анализировать причины своих страхов. Главное для него сейчас заключается в другом, ему нужно во что бы то ни стало найти выход из безвыходной ситуации; после того, что произошло в кабинете председателя ученого совета, Филонов не только ни за что не даст ему хода, он постарается его выжить из института. А раз так, то он, Герман, должен принять важное для себе решение: что ему дальше делать, как жить.
Герман вдруг ощутил, как начинается его стремительный полет в пропасть отчаяния. Эйфория, вызванная всплеском сбежавших из-под контроля эмоций в кабинете Филонова, погасла и теперь он ощущает полную растерянность. Мразь, подлец, негодяй. С каким бы удовольствием он бы пристрелил этого человека и долго бы с наслаждением наблюдал за его агонией. Ни что не приносит такой радости, как страдания своих врагов.
Это понимали еще древние. Конечно, это выглядит не слишком гуманно, но зато приводит к освобождению от какого-то тяжелого и очень неудобного груза. Может быть, поэтому в мире столько жестокости.
Герман приехал домой и лег на диван. Надо было срочно решать, куда он отправится в отпуск, так как находиться в Москве не было больше ни желания, ни сил. Он стал читать рекламные объявления, они звали его посетить едва ли не все страны мира, отправится на самые модные и престижные курорты, поселиться в многозвездочных отелях. Но зачем они ему, везде он будет чувствовать себя чужим, незваным гостем, случайно оказавшимся на чужом пиру. Да, эти государства, курорты, гостиницы примут его, предоставят все мыслимые и немыслимые услуги, но это гостеприимство равнодушных, там нужны его деньги, а не он сам. Он напоминает себе застигнутый штормом корабль, который мечется по бушующему морю в поисках тихой уютной бухты, но нигде ее не находит, все стоянки уже заняты и куда бы он не ткнулся, отовсюду, словно прокаженного, его безжалостно изгоняют. Пора признать себе, что вся его жизнь – одна сплошная неудача, бессмысленный бег белки в колесе по кругу, бесконечная и бесплодная борьба с призраком по имени успех. Ведь кто такой на самом деле Филонов и те, кто выстроились в один с ним ряд, это не люди, это просто имена и фамилии, это фантомы, которые хотят одного есть, пить, заниматься любовью и чувствовать себя в безопасности. Они словно автоматы запрограммированы на определенные действия и мысли, у них нет ничего своего, единственное, что их заботит – любыми путями сохранить все, что они имеют, от любых посягательств. И ради этого они готовы перегрызть глотку любому, кто покусится на эти их незыблемые права.
Внезапно раздался звонок в дверь, Герман недовольно поднялся с дивана, гадая, кто этот незваный гость. К огромному изумлению Германа на пороге стоял Иванов. Едва он завидел Германа, как по его лицу, словно блин по сковороде, поплыла широкая улыбка.
– Здравствуйте, дорогой Герман Эдуардович. Вижу по вашему виду, что, как на одной знаменитой картине, не ждали моего визита. А я вот отважился вас навестить, в надежде так сказать пообщаться. Уж вы простите меня великодушно, если я оторвал вас от важного дела или не дай боже потревожил ваш отдых. Конечно, если я не к месту, то я немедленно уйду. Только скажите. Просто оказалась у меня минутка свободная, вот и заскочил.
– Я рад, – сказал без всякой радости Герман. – Проходите.
